Вот тебе Судьба, подумал Сосницын, ходит покурить на развалины храма Аполлона, а слаще пива ничего ему нет.
Мужчина, словно прочитав его мысли и рассердившись, нырнул обратно, вызывающе хлопнув калиткой.
За дни пребывания в Керчи Сосницын уже хорошо изучил эту типичную мину на лицах здешних мужчин, охлажденных безработицей, бездельем, безнадежным ожиданием милостей от жизни и траченных похмельем. Такой букет тоски. Они умеют только ждать.
Он спускался по Лестнице с Митридата — четыреста ступеней — в уютный, обветшалый за безвременье южный город. Спокойное море играло крупными бликами, улицы прикрывались густой зеленью. Вездесущие абрикосы осыпались, и фиолетовые пятна давленых плодов окружали их, как асфальтовая оспа.
А кипарисы выбивались — они стояли бурые, сухие, — нынче зимой ударила сибирская стужа, и, обожженные морозом, кипарисы не смогли воскреснуть.
Площадь, Пушкинская улица — пестрые, сливающиеся и распадающиеся рябые группы праздных пешеходов движутся замедленно, променадно, гавотно, и плечи у них отстают от животов, и даже слабые порывы ветра сбивают их с шага.
Над входом в зеленый казенный особняк часы. Они и вовсе стоят, покрытые пылью.
Он задержался на лестничном марше, и порыв ветра нырнул ему в рукава и загулял в рубашке, суша пот и щекоча торс. Прекрасно!
Он присел за столик в прибрежном кафе, под платаном, по синему морю прыгали золотые кизекины, навстречу Сосницыну бежал полосатый, красно-белый парус, который заслонила официантка с тарелкой дымящейся солянки. Запах моря и запах солянки. И собственный запах прогретой соленой кожи. И истома в отдыхающих ногах. Игорь сбросил сандалии. Прекрасно!
Инкогнито. Здесь он был никто.
Пляж на этом и другом море, что за холмами на севере, но еще теплейшее, вот эти кафе и еда на свежем воздухе, и хождения по змеящемуся вдоль Понта городу.
И чудесные, длинные, двойные вечера в поселке под Керчью, где располагался скромный пансионат для семейных и предпочитающих патриархальный досуг отдыхающих.
В эти двойные вечера — снова море и пляж, сидение на скамеечке перед дачкой. Падает на голову алыча, бегают стаями дети и собаки, вареная кукуруза, домашнее вино, разговоры с местными стариками и старушками, пансионатной обслугой, знавшей лучшие дни. Крым, тем паче Керчь — русская земля, вы здесь хохла будете искать, берите винцо у меня — у меня на розовых лепестках, у одной тут молодки, в домике у столовой, черное дите, приезжает четвертый год, но отца мы не видели, хотите, мидий вам нанесу?
Вечерами бывает многолюдно, тесно, многие семьи и целые компании из нескольких семей из экономии готовят на плитках. Ужинают и выпивают прямо на улице, между дачками.
Трогательно: туалет, благоустроенный и вполне чистый, находится метрах в двухстах. Сосницын стеснялся в него заходить, если рядом стояли или проходили мимо юные загорелые девицы. До чего дожил!
Непростой человек среди простых людей, получающий свое особое удовольствие от приобщения к их простым удовольствиям. Тяжкие оковы жизни на виду и против всех, с кольчугой и разящим клинком, пали. И Сосницын испытывал легкое потрясение:
я все-таки в родстве с этими людьми, они мне не чужие, у нас общая сиротская память.
Это ощущение усилилось вчера. Он проходил за водой между дачками в середине массива. Все скамейки проулка были заняты одной компанией из Твери, человек двадцать с детьми и усатой бабушкой, похожей на Индиру Ганди. Компания гомонила, ужинала вареной картошкой с хамсой и овощами, взрослые пили вино, какой-то блондин играл на гитаре. Схватит картофелину, запьет ее вином и снова щиплет струны. Надо же — не поленился гитару с собой захватить за тридевять земель!
Сосницын уже миновал их, пожелав приятного аппетита, когда женский голос громко сказал: — Сосницын, ты ешь! Что ты замечтался, ты поешь, Николаич, а то, как всегда, не достанется! Опять будешь среди ночи шуршать, мышковать!
А наша фамилия — очень редкая! Не Иванов, не Кузнецов. Игорь Петрович замер и медленно повернул голову.
— Я ем, — ответил невысокий кудрявый гражданин лет сорока. Взял самый большой помидор, надкусил его и облился соком. Компания привычно засмеялась. Было видно, что такие мелкие недоразумения происходят с ним постоянно, и он охотно выполняет роль шута, подыгрывает честной компании. И сейчас он размазывал помидорный сок по безволосой груди детям на смех. Жене, сидевшей рядом с ним, это не нравилось, да что поделаешь.
Сосницын. Игорь испытал симпатию к жалкому человечку. Что-то было, было в этой встрече в поселке под Керчью, в этом засоветском Вавилончике. Какая-то весть.
Он не раз еще услышит издалека, сидя перед дачкой, или на пляже, с соседнего одеяла — «Сосницын!». Он не думал о возможном далеком родстве с бедным Николаичем. Но чувство будет испытывать тонкое, возвышающе непонятное.
Только тем он отличался от обитателей семейного пансионата, что жил один в даче на три кровати, не ужинал и выпивал один. С удовольствием наблюдая за мельтешением соседей, он не стремился с кем-то побрататься. И вовсе не из гонора.
Нет, не черт его дернул взять отпуск у самого себя и податься в Крым, ища где поглуше. И, конечно, не полученная информация о том, что спикерша Дарья Андреевна — тайная владелица этого самого демократического пансионата, где он блаженствует на воле неким имяреком. То был формальный повод, и заниматься разведкой и светиться ему было не с руки, у него гребли мусор и подставлялись подчиненные, тот же Рубахин.
Мало ли сильных и славных в мире сем вздыхают о желании впасть в безвестность, утечь на пустынный остров, затерянный в океане, снять с себя пурпурные одежды и отдаться течениям натуры, и потереться спиной о кокосовую пальму, уворачиваясь от свистящих сверху смертоносных орехов? Много таких, находящих новые силы в передышке. Уйти, чтобы вернуться.
Шли дни. Сосницын вспомнил про спикершу, с досадой прочитав слово «Ермаковск» в центральной российской газете. И не собирался он ее покупать, навязала киоскерша, у которой не находилась сдача в две гривны.
Он заскучал по Петьке и услышал дальний зов боевой трубы. Идиллия побледнела.
Он возвратился в поселок не на маршрутке, а на такси, и водитель довез его до задних ворот пансионата, что были напротив его домика. Вылез Сосницын из машины и озадачился: куда, собственно, я поспешал?
Вечер принес впечатления, ускорившие его возвращение, пока внутреннее. Стихийно получилось так, что на спортивной площадке пансионата мужчины и подростки устроили соревнование по подтягиванию.
Верный признак окончания сезона, когда отдыхающие готовы предаться любой ерунде. У турника собралась толпа, на расстоянии это напоминало митинг. Народ в массе своей перезнакомился, и, подзуживая очередного богатыря, из толпы призывали: давай, Тверь, Луганск, покажи мощь, не подведи, Кострома! Что задавало ложно-патриотический тон происходящему.
Богатыри были аховые, с вислыми животами и задами, с жидкими мускулами. Долго лидировал липчанин, подтянувшийся десять несчастных раз. А Сосницын-второй сподобился всего на три подъема. И вдруг блеснул щирый украинец, нашелся на закате, когда затрещали цикады.
Он стоял до поры рядом с красивой девушкой-молдаванкой, хмыкал и «тюкал». А потом снял тенниску, сунул ее как бы между прочим молдаванке и сказал: — Будь ласка, подвиньтесь, москалику. Вперед, Дрогобыч!
Торс у него ходил буграми, сатанински, волосы вороновые, а глаза синие. Лет ему тридцать пять, на вершине человек. А у молдаванки на погибель впечатлительным — стать нимфы, волосы чистый лен, глаза кофейно-карие. Хорошо они смотрелись на пару, на ревность мужчинам и женщинам, как герои французского фильма про страстную любовь.
Уцепился он за перекладину и отхватил без натуги быстрых двадцать пять подъемов. Опустился на землю и сказал ровным голосом: — Ласково просимо, дорогие москалики!
Молдаванка, умышленно наклоня голову, подала ему тенниску.
— Дякую, меня зовут Павло, а вас, дивчиночку? — спросил щирый.
— А меня Маргарита, — ответила молдаванка.
То есть они не были знакомы, отлично.
А народ, сермяжная Русь, почтительно приуныл. Жены запрезирали мужей.
Сосницын переминался чуть в стороне, обсыхая после горячего душа. Задержался он Из-за молдаванки. Он не собирался соревноваться, но девушка-молдаванка, но честь россиянина… Взыграл в нем задор победителя, проснулся. Обнажаться не стал, молча подошел и подтянулся двадцать шесть раз.
Выполнил задачу, встал — руки по швам и сказал щирому: — Ермаковск, Российская федерация!
Без вызова (мол, Крым — исконная российская земля!), корректно, уважая ту незалежность. Но кто-то, конечно, бездумно завопил: — Наш победил, сибиряк победил! Сибиряк-медвежатник!
Цикады смолкли. Щирый побагровел.
