Они шли навстречу друг другу. Маранго подал команду «Право на борт!» только в двух кабельтовых от теплохода. Увернуться было невозможно. Удар принял на себя шестой отсек. Пробоина в десять квадратов. Все на мостике лодки от удара полетели за борт. Сигнальщиков размазало по ограждению рубки. Лодка затонула тут же.
В шестом отсеке погибли все.
В седьмом четверо ребят держались сутки. Их обнаружили только тогда, когда подняли лодку. Кислородные баллоны их дыхательных аппаратов были пусты. Заклинивший люк они не смогли открыть.
В четвертом задраились двенадцать человек. Они стучали только один час.
В первом отсеке собрались все остальные. Старшим здесь был старпом капитан-лейтенант Сергей Кубынин. Паники не было. Они решили выходить через торпедные аппараты.
Снаружи к этому времени были и спасатели, и водолазы, но организация спасения была таковой, что четверо погибли при выходе на поверхность – их просто потеряли из виду.
Только шестерым повезло. Они встретили водолазов и с их помощью добрались до барокамеры. Остальные выбирались кто как. Начальник штаба бригады скончался в торпедном аппарате от сердечного приступа. Только на третьи сутки Сергей Кубынин стал подниматься на поверхность. Он покинул лодку последним. На поверхности его зацепили багром. Погибли тридцать два, выжили – двадцать семь.
* * *
У нас старые дыхательные аппараты. Пусть ИДА-59 даже заменят на что-то другое, это все равно будет старый аппарат.
В нем старые идеи – поднимаем подводника со стометровой глубины по буйрепу, соблюдая режим декомпрессии.
Остальное – колокол и все прочее – это из разряда «как получится».
Это как в «Планете обезьян».
Обезьяны обречены на повтор.
Они не могут изобрести ничего нового.
Но возможно, этого нового нет в природе?
Нет. Есть новое в природе.
Подводников можно спасать с любой глубины.
Есть такие перфторуглеродные жидкости. Это газопереносящие жидкости, с их помощью можно поглощать кислород и удалять углекислый газ. Если заполнить ими легкие, то кессонная болезнь подводнику не страшна. Можно всплывать с любой глубины без соблюдения режима декомпрессии.
Когда то, в далеком 1986 году, начались работы с этими жидкостями.
И каков же был результат? Собаки дышали, как рыбы.
Для них был создан и испытан аппарат жидкостного дыхания.
На испытаниях создавались условия подъема испытуемых в течение тридцати минут с глубины в семьсот метров.
И что же? Все собаки остались живы.
Вот и с подводниками бы так. Увы! Денег нет.
Подождем, пока это заново изобретут японцы, а потом купим у них.
* * *
«Новая газета» пригласила меня на прогулку на теплоходе. Хорошо: река, и солнце, может быть, скоро выглянет из-за туч.
Пока теплоход «Денис Давыдов» делает разные сложные маневры, чтоб в конце концов пришвартоваться, все стоят на пирсе и болтают.
До этого мы целый час шлялись и у всех подряд спрашивали: где тут первый пирс. Пирс номер один, у которого и должен был стоять наш «Денис», был, конечно, на своем месте, только он был пуст, и потому мы искали другой «пирс номер раз» – вдруг он именно там и прислонился.
На мое предложение стоять рядом с начальством (где начальство, там и счастье) никто не отреагировал – народ искал пароход самостоятельно. В ходе этих исканий мы, растянувшись на полкилометра, зашли даже на запретную территорию «зада причалов», где размещены склады и все прочее, охраняемое специально обученными на это дело людьми.
Люди проводили наше шествие совершенно спокойными взглядами и спохватились только потом, когда мы уже выходили. Перед самим выходом я обнаружил помещение с буквами «М» и «Ж» и пригласил всех ими воспользоваться, потому что в России так: увидел – пользуйся, потому что больше может не быть никогда.
Ну наконец-то, нашелся наш теплоход, и теперь все наблюдают за его потугами притулиться к пирсу. Но вот он и ошвартовался. Ура! Но вот мы на него и погрузились – еще одно ура. А потом мы на нем пошли, а по берегам какие-то люди сидели, купались и загорали, а на теплоходе пили вино, и играл оркестр, и девушка хорошо пела джаз.
* * *
Выражение «японский городовой» я придумал на втором курсе училища.
У меня это вырвалось. Нас не очень здорово кормили в столовой и, как только после обеда строй распускали, мы бежали в небольшой ларек. Там можно было купить пачку молока в пол-литра и коржик. Вот этот коржик у меня и полетел на землю, и, чтоб выразить свое ко всему этому отношение, а матом сказать было нельзя, я и придумал на ходу. Я вскричал: «Японский… городовой!» – второе слово должно было быть таким, какое в обычной жизни никогда бы не встретилось рядом с первым. Поэтому и городовой. А почему японский? А в этом слове есть стаккато. Там есть подъемы и впадины. Это лучше всего описывает состояние, когда ты уже видел, как ты съедаешь этот несчастный коржик, и тут он у тебя из рук валится в самую грязь.
Мы стояли вместе с моим другом Олегом Смирновым. Я и начал экспериментировать со словами. Появилось выражение «Копать мой лысый череп!», которое не прижилось.
* * *
Кто-то сказал, что я чемпион по количеству мата на квадратный сантиметр текста.
Мат встречается у меня тогда, когда его невозможно заменить, когда из-за этого опресняется фраза. Обычно я стараюсь заменить мат. Придумываю нечто.
Меру пресности фразы я определяю на слух. Если фраза без мата звучит лучше, значит, мат надо убирать – вот и все.
* * *
Считается, что на флоте мата много. Но матрос при командире не матерится.
То есть мат, как и водопад, падает только сверху вниз.
Таким образом, если снизу вверх – это оскорбление, а если сверху вниз, то это изъявление чувств начальства. С физикой все в порядке, если тебя материт начальство.
Это происходит прилюдно. Командующий – известный матерщинник или командир – известный матерщинник, и вот они могут отматерить офицера при всех.
Воспринимается ли это людьми как оскорбление? Иногда – нет, иногда – да. Нет – это когда оно сказано без злобы. Тогда сам говорящий начинает искать, как бы ему это все повкуснее выразить, и тогда это считается не оскорблением, а такой филологической находкой.
На флоте сильно не матерятся. Мат берегут. Он нужен для тех случаев, когда что-то происходит из ряда вон или что-то, связанное с риском для жизни человека. Чтоб его поддержать. Чтоб он схватился за что-то, задержался, не упал с высоты семнадцати метров.
Во время этого крика, а там бывает только крик, человек понимает, что он подошел к краю, что за этим краем только смерть, и тогда он отступает от края – и все живы.
* * *
Мат односложен. Он как лай собаки. Недаром же в русском языке есть слово «лается», то есть ругается. С другой стороны, «лаяться», означает быть псом. Это низость.
Мат не должен вырываться наружу. Он для внутреннего употребления. Поэтому он может быть написан в книге, но не для чтения вслух.
Человека припирают к стенке. У него кончаются слова и начинается взбулькивание.
Он кипит, бурлит, его душит ярость. И вот, чтоб эта ярость не выжгла все ему внутри, появляется мат. Он должен перевести все в слова, чтоб не сжечь себя.
Мат– это как клапан. Выпустил пар. Вулкан взорвался, лава потекла. Мат ситуативен. Какова ситуация, таков и мат. Но применять его в жизни нельзя. Это превращается в срам. Слова же срамные. Они для ситуации, в которую человек не должен попадать, но он попал, и ему стыдно, но он их произносит, чтоб сохранить себя, чтоб себя не искалечить.
Это не должно быть повседневным языком.
Есть слово «брешет». Человек не должен брехать.
* * *
Я очень долго пускал в народ слово «америкосы».
Я давно его пускал. Оно не приживалось, не приживалось, а потом прижилось. Я уже столько раз его слышал со стороны. Это мой личный вклад в светлое дело холодной войны.
Я впервые назвал североамериканцев «америкосами» в конце 80-х. Из-за них мы ходили в море как бешеные. Так что я очень долго думал, как бы их обозвать.
Вот я им и придумал прозвище – что-то среднее между кокосами и папуасами.
Так и получились америкосы. Сейчас все говорят «америкосы». Я совершенно спокойно к этому отношусь. Мне все равно. Главное же придумать. Вот это занимает.
Слово должно созреть. Ты ищешь, находишь, ставишь его рядом с другими словами, пробуешь.
Ты пробуешь его на язык, на звучание. Все это долго и здорово. Увлекает.
Ты ходишь, бормочешь, прислушиваешься, говоришь сам с собой и снова бормочешь слова – прекрасное ощущение.
Но иногда оно рождается на лету, вот как японский городовой, пока коржик летит в грязь.
Так я его хотел съесть, а он упал, и тут начинается: я-я-я…(начинаются муки горла, когда надо сказать «ебаный», конечно, но не хочется это делать) я-пппона…ский городовой!!!
* * *
Коля говорит, что у него, давнего редактора моих книг, иногда бывают поползновения в какие-то мои откровенности поставить несколько точек, но потом он думает: как же так, раскрываешь страницу, а там столько будет зиять дыр.
