— Ну, знаете! — Киношник стал снисходителен. — Играют со времен Эсхила.
— Мало ли мы знаем тысячелетних предрассудков. Молятся богам еще и подольше.
— А сейчас уже и бога не принято отвергать огульно, считается дурным тоном. Может быть, и в боге есть что-то рациональное.
Ну вот и договорились! Знамение времени. Даже богословы не находили никогда в богах рационального: смешивать веру со знанием всегда считалось ересью. А вообще-то правильно: спектакли церковные и спектакли актерские — близкие родственники! Но не хватало заводить с этим киношником диспут на мистические темы.
— С чем вас и поздравляю. Желаю отыскать рациональных богов или хоть ангелов, на худой конец. Недаром церковь так и называли раньше: «театр для бедных». — Точнее называли «оперой для бедных», но Вольт оперу любит, а потому слегка переделал старую формулу. — Но, извините, подискутируем мы, возможно, в другой раз, а сейчас у меня дела.
Гость сразу забыл о тысячелетних предрассудках, так неожиданно оживающих в последнее время.
— Но как же с вашим ЗИСом?!
— Никак, я же сказал.
Приятно было повторить: «Никак!» Действительно, кто бы кроме Вольта не обрадовался бы, не засуетился?
— Нет, это невозможно! Главный ждет! Вы, может, не знаете, в Прибалтике целые общества старых автомобилей — они только и мечтают сниматься. У некоторых на счету картин по двадцать!
— Целые общества пусть как хотят, а за себя я решаю сам. Вы и обратитесь к тем обществам, если им нравится.
Но смешно же: гнать из Риги!
Дело ваше. Но, еще раз извините, у меня действительно дела.
Хорунжий укоризненно качал головой, Веринька, кажется, была в отчаянии, гость — так и не вспомнилось, как его зовут, — кажется, все еще до конца не верил в отказ и не собирался уходить… Пришлось Вольту самому выйти из старшинской, демонстрируя, что у него неотложные дела.
Да и действительно дела.
Вольт зашел в бокс, где стоял микроскоп с микроманипулятором. Там на двери прикноплена бумажка с расписанием, кто когда забил время. Ага, вот: «Лежепекова с 16» — Верная Кариатида записывает время на себя. Это на послезавтра с четырех часов. Но когда Вольт просил ее записаться, он еще не, знал, что у него появится идея аларм-системы! А по этой идее вырисовывалась методика как раз с микроманипулятором. Неужели ждать до послезавтра?! А в это время Танечка Тышлер, нудная Протоплазма, будет вымучивать свою никому не нужную работу. И вот так — урывками — может быть, придется работать годы, раз Поливанова убила надежды на свою лабораторию. Грустно. И неразумно.
По пути из института Вольт решил заехать к своему любимому Родиону Ивановичу. Сначала собирался позвонить, но решил, что лучше заехать.
Родион Иванович Груздь нашел Вольта сам. Нашел по статье в «Науке и жизни». Статья была о резервах организма, глава будущей книги. Пришло много писем, но все равно письмо Родиона Ивановича среди них выделялось: он готов был действовать!
Безвестный тогда еще корреспондент объявлял Вольту, что и своим умом дошел, что при большом упорстве и вере в себя можно достичь чего угодно, а теперь, узнав, что и современная наука это подтверждает, он решил поставить над собой эксперимент: начать заниматься шахматами в сорок лет и сделаться мастером, а может быть, и гроссмейстером! Этим он не только сделает интересней собственную жизнь, но еще и докажет своим сверстникам, махнувшим на себя рукой, что время у них не упущено, что они могут достичь всего, чего захотят, а то нынче ставка только на вундеркиндов… Письмо кончалось: «Раз назвался Груздем, баста, обратного хода из кузова нет!» Потом при знакомстве Вольт убедился, что Родиона Ивановича очень ободряет его фамилия, и как знать, если бы не фольклорное «назвался Груздем», может быть, не взвалил бы он на себя столь необычный и обременительный эксперимент.
Стыдно признаться, но вначале Вольт и сам не поверил в возможность такого чрезвычайного достижения. Одно дело провозглашать теоретически: «Стоит захотеть! Каждый может! Кто хочет — тот добьется!» — и совсем другое: иметь дело с сорокалетним дяденькой, обремененным семьей, с устоявшимися привычками, который вдруг объявляет, что сможет стать шахматным мастером! Ведь для этого придется сколько запомнить дебютов, как натренировать мозг в счете вариантов! Мы верим в вундеркиндов, мы прочно усвоили, что только детская память достаточно восприимчива!.. Вольт хотел вежливо пожелать наивному корреспонденту удачи — и забыть о нем: мало ли чудаков пишут письма в редакции. Но рассердился сам на себя: если уж и он заражен банальными предрассудками, то нечего писать завлекательные статьи, нечего заниматься антропомаксимологией, — коли существуют резервы организма, то они спрятаны в каждом!
Из обратного адреса явствовало, что живет Груздь в Ленинграде на Большой Подьяческой улице, куда Вольт к нему и нагрянул. Груздь оказался невысоким, плотным — ну груздь и есть! О резервах организма говорил он так восторженно, что Вольт рядом с ним чувствовал себя чуть ли не скептиком: все-таки в Вольте сидит необходимое для ученого-профессионала инстинктивное уважение к эксперименту, смысл которого всегда в том, что исход заранее не ясен; Груздь же с дилетантской безапелляционностью верил, что эксперимент не решает, но лишь подтверждает решенное заранее. Но эта-то чуждая сомнений уверенность и была Вольту в нем симпатична, как ни странно, — в других-то людях такая черта всегда бывает ему неприятна.
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что начинает Груздь все же не с нуля: ходил он в детстве в секцию и доигрался до второго разряда, а потом почему-то забросил. Эксперимент, таким образом, получался не совсем чистым, но и этому обстоятельству Вольт обрадовался: успех казался ему важнее чистоты. Да и все равно: забросить занятия в семнадцать лет, возобновить в сорок и скакнуть от полузабытого второго разряда до мастера, хотя бы до кандидата — чем не чудо?! Если только оно состоится…
Началось это полтора года назад. Груздь ни на день не терял энтузиазма — тоже удивительно: легко пробыть в энтузиастах неделю, ну месяц, но полтора года!.. — и вот в результате подтвердил второй разряд, скоро начинает играть на первый. А вчера допоздна сражался в полуфинале Ленинграда до блицу, и Вольт еще не знал, чем кончилось. Но уже здорово и то, что пробился в полуфинал! Блиц не дает разрядов, но сознание успеха в тысячу раз важнее!
Стефа степенно свернул на тихую Подьяческую улицу. Как и все улицы, она, конечно, заасфальтирована, но Вольту всегда кажется, что сквозь асфальт пробивается трава, — по неистребимому здесь духу провинциальности. И удивительно — по контрасту! — что именно здесь живет энтузиаст прогресса Родион Иванович Груздь.
Вольт нетерпеливо взбежал по лестнице, не замечая ее темноты и затхлости, позвонил три раза — Родион Иванович проживает в обширной коммунальной квартире, пропахшей щами и стиркой.
Приблизились медленные шаги — жена Родиона Ивановича, Антонина Антоновна, мучается ногами, это называется артроз: то есть боли и тугоподвижность в тазобедренном суставе. Лучшее средство при артрозе — голодание, ну и физкультура, конечно. Но Антонину Антоновну не уговоришь ни на то, ни на другое — толстеет и глотает горстями таблетки. Симпатичная женщина, но зло берет! Странно, что при таком муже, энтузиасте самоусовершенствования.
— А-а, Вольт Платоныч! А моего нету, ушедши. Да заходите, он ненадолго. В булочную только зайти. Ну может, еще куда на радостях.
— Да как же он, Антонина Антоновна?! Как он вчера?!
— Хорошо. Как это у них называется? Ну, словом, все как надо. Пришедши в час ночи. Весь довольный!
— Вышел, значит, в финал? Отобрался?
Вот-вот: «финал». Да заходите же вы, чего ж на лестнице!
Вольт медленно шел по длинному коридору за туго-подвижной Антониной Антоновной, а та не умолкала:
— У меня мать в домработницах. Там у нее профессор, ученый человек. Но сколько ни учись, от смерти не увильнешь. Стал умирать и говорит жене: «Все, финал». Плохое дело, значит. А для моего «финал» — вроде даже хорошо. Я-то сначала испугалась, как слышу: «финал». Но гляжу, весь довольный человек.
Родион Иванович по специальности столяр-краснодеревец и до своего обращения в шахматисты занимался по вечерам многочисленными доходными заказами. Теперь он вечера просиживает над шахматами, от доходных заказов отказывается, и нужно быть идеальной женой, чтобы терпеть такое безропотно. Антонина Антоновна, насколько Вольту известно, мужа не пилит. За одно это можно простить ей пристрастие к таблеткам, и все-таки грустно думать, что ее артроз будет неизбежно прогрессировать и Родиону Ивановичу предстоит рано или поздно обратиться в сиделку, а тогда плохо придется тем же шахматам.
