Когда-то она много гуляла по этому проспекту с бабушкой.
Только по воскресеньям удавалось бабушке выкроить время для прогулки, да и то не всегда; если же удавалось, бабушка всякий раз приводила ее сюда подышать воздухом. Непростое было дело – идти в этот конец города из Кишпешта, целое путешествие. «Теперь я вожу сюда тебя, – говорила бабушка, – а когда-то я гуляла здесь с той девочкой. Несчастная это была девочка, так же как я была несчастная девушка; тогда я не знала еще твоего дедушку, – он-то объяснил бы мне, как должен поступать настоящий человек. Ничегошеньки я не знала ни о жизни, ни о себе самой, только и умела что повиноваться. Если из той девочки-горемыки выросла какая-нибудь страхолюда, то и я в этом повинна. Теперь я бы ее иначе воспитывала, хотя бы наперекор отцу ее. Но она теперь уже взрослая и даже немолодая уже…»
«Тебе не хотелось бы как-нибудь увидеть их?» – спросила однажды Ева бабушку, когда они прогуливались здесь и бабушка снова показала ей дом на углу, рядом с парком, ту виллу, где она когда-то работала. Она никогда не называла своего прежнего хозяина по имени – дедушка запретил произносить его имя, – просто говорила: «Тот великий человек».
«Я ведь и вправду думала, что он великий человек, – рассказывала бабушка, – до тех самых пор, пока не явился твой дедушка, я считала большой честью работать у него, помогать ему. Но потом твой дедушка объяснил, что он не был по-настоящему великим человеком, потому что тогда легче жилось бы с ним рядом, как-то человечнее. С того и начинается величие, что человек рядом с собою замечает и других людей и, что бы он ни делал, делает так, чтобы и другим хорошо было, не только ему самому. Умный он был человек, ученый человек, очень талантливый, и все-таки он не был по-настоящему великий человек… Он давно уж умер, так что я, если б и хотела, не могла бы его повидать. А девочка вышла, конечно, замуж, вырвалась из этого печального дома. От души желаю ей этого, бедняжке».
Воспоминания так и обступили Еву Медери, едва она снова увидела эту виллу. Фотоателье тоже должно быть где-то на этой стороне. Номер сто пятьдесят восемь – возможно, что оно как раз в первом этаже той самой виллы, где работала когда-то бабушка? Да, да. На балконе вздыбились грифы, над парадным какое-то железное литье, за французским окном – точь-в-точь те шторы цвета бордо, которые когда-то показывала ей бабушка, те самые шторы, которые никогда не разрешалось раздвигать, как будто, выглянув на улицу, человек может научиться чему-то дурному.
Так и есть, фотоателье – в нижнем этаже виллы. Весь этот этаж теперь нежилой: «Химчистка», «Кондитерская», «Фотоателье», «Цветы». Хотелось бы узнать, куда же делась та девочка, та горемыка? Как интересно бродить здесь, по следам бабушки!
Родная моя бабушка!
«Фотоателье № 12». Большая современная, с неоновыми буквами вывеска, на витрине – не обычный трафаретный портрет улыбающегося младенца или мечтательной невесты, а фотография старого крестьянина: небольшие умные наблюдательные глаза смотрят на прохожих из-под какой-то странной, вмятой сверху шапки. На витрине никаких украшений, только ваза, а в ней – несколько веток с красными ягодами. «Неплохой вкус у Эндре Бороша», – подумала Ева Медери.
Мастерская и внутри оказалась современной и просторной: работа шла сразу в трех кабинетах. Сначала нужно было уплатить за снимок и получить квитанцию; худенькая девушка в синем халате показывала, кому в какой кабинет, очевидно для того, чтобы к каждому фотографу попало одинаковое число посетителей. Не так-то просто оказалось уговорить ее дать талончик непременно к Эндре Борошу.
«Простите, но здесь все работают одинаково хорошо, – протестовала девушка. – У нас это не принято, и не просите!»
«Как же сказать ей, чтобы она поняла и чтобы это не было обидно для коллег Бороша? – ломала голову Ева Медери. – Сказать правду, к сожалению, нельзя, не могу же я объявить ей, что хочу познакомиться с Борошем, так как мне надо увидеть, что он за человек, но при этом он не должен знать, кто я такая, иначе я не смогу помочь его девочке – ведь мне нужно понять, кто окружает Кристину…» Нет, она. не может сказать этой худенькой девушке: «Мне необходимо встретиться с Эндре Борошем». Еще поймет превратно…
Ева молча, умоляюще посмотрела на девушку и сказала только: «Мне очень хотелось бы!»
Она была упряма, мила, она вызывала симпатию, а ее умоляющий тон и эта короткая без каких бы то ни было объяснений фраза прозвучали так по-детски… Девушка смягчилась. Она пожала плечами, даже чуть-чуть улыбнулась, но тут же снова насупилась, словно жалела уже о своем попустительстве, – и отворила перед Медери дверь, на которой стояла буква «Б».
Ева попала в салон-приемную.
Все это очень напоминало ей часы, проведенные в приемной зубного врача: на столе лежали иллюстрированные журналы; многие курили, и когда кто-либо, сфотографировавшись, выходил из мастерской, Эндре Борош провожал его до дверей и говорил, совсем как в поликлинике: «Прошу следующего!»
Так ей удалось несколько раз, хоть и мельком, увидеть отца Кристины еще до того, как подошла ее очередь. Девочка совершенно не похожа на него: у Эндре Бороша в волосах седина, глаза, рот строги и безрадостны. Медери он не очень понравился – она любила веселых людей.
Приемная была переполнена, ожидали – кто терпеливо, кто нетерпеливо – старые, молодые, мужчины, женщины, дети. Для детей тут были игрушки – мишка и лошадка-качалка. Медери всегда носила с собой книгу; она успела прочитать почти четыре главы, пока, наконец, подошла ее очередь. Ее пришлось окликнуть дважды, прежде чем она сообразила, что обращаются к ней; подняв глаза от книги, oна увидела, что осталась одна: худенькая девушка после нее никому не давала номерков к Борошу…
В мастерской пахло пылью, теплом, резиной. «Сорок шестая, – подумал Эндре Борош. – Я устал. Любопытно, какой представляет себя эта девица, какой она хотела бы получиться на снимке?»
Двадцать два года занимался он фотографией и давно усвоил, что большинство людей желает получить не просто хороший, но необыкновенно красивый портрет: как бы ни было отретушировано то или иное безобразное лицо, каким бы ни стало оно привлекательным, клиент всегда узнает в нем себя. Бывали у него, и довольно часто, посетители, которые заказывали карточки не на документы, не для подарка, а просто так, для самих себя: они желали увековечить свое лицо, конечно, не настоящее, а приукрашенное, без единой морщинки, с красивой линией рта.
Ну, а чего, интересно знать, желает эта молодая женщина?
Волосы у нее совсем светлые, но ресницы необычно темные, лицо не накрашено. Странное выразительное лицо, оно словно говорит всяким косметическим средствам: «Проживу без вас, не нужны вы мне, кожа у меня как мрамор, и у меня хватает смелости не красить губ, хотя это и модно». Губы бледные, полные, превосходно очерченные.
Ей нужен портрет. Хорошо. Есть здесь темно-синий бархатный занавес, он посадит ее перед ним, может быть, чуть-чуть в профиль. Какой милый у нее носик, немного курносый. Словно природа думала: «Погоди, погоди, ты у меня все-таки будешь смеяться, хоть я и дала тебе эти большие серьезные глаза!» Да, это будет выигрышно: светлые, как у русалки, волосы на черном фоне.
– Только не нужно занавеса, – произнесла девушка. – Это неестественно.
Он уставился на нее.
– Занавеса не нужно, – повторила девушка. – Я никогда в жизни не видела человека, который бы без всякого повода сидел у себя дома перед бархатным занавесом.
– Пожалуйста! Не нравится занавес – найдется что-нибудь другое. – Очевидно, и эта такая же, как все, хочет чего-то необычного, большинство девушек желают увидеть на фотографии себя такими, какими им хотелось бы быть. Ну что ж. Есть где-то здесь столик в современном стиле и ваза с огненными навощенными листьями. – Это подойдет?
– Я хочу просто сидеть, – сказала девушка. – Сидеть и смотреть в аппарат. Нормальный человек обычно не сидит, облокотившись о стол и мечтательно уставясь на вазу с бурьяном. Вы хороший фотограф?
Эндре Борош молча смотрел на нее. Никогда еще не было у него такой странной клиентки.
– То есть я хочу спросить, видите ли вы людей по-настоящему? Конечно, видите, только вам пришлось уже свыкнуться с тем, что каждый желает быть на фотографии сказочно красивым. А я хотела бы получить не театральный, а настоящий снимок. Не красивее и не безобразнее, чем я есть на самом деле. И сесть мне хотелось бы вон туда, в то кресло, потому что из всего, что здесь есть, оно самое естественное.
«В кресле мы снимаем обычно бабушек, – подумал фотограф. – Из молодых еще никто не садился в это резное кресло». Тем не менее он пододвинул его, не проронив ни слова.
– Вы не сердитесь, что я вмешиваюсь в ваше дело, но такая уж у меня профессия – учить всегда и везде. Мы, педагоги, иногда даже дома не можем прекратить поучения. Ужасная привычка, не правда ли? Я не мешаю вам работать?
