— Общественные фонды развития, субсидии на экспортные поставки, комиссионные по контрактам, финансовые гарантии… В этой неразберихе все, кто может, набивают себе карманы. А чтобы заглушить звон монет, просят меня выступить с прочувствованной речью. В ней я буду говорить о Франции и ее благородной щедрости. Что ж, я просто обязан оказать ей эту скромную честь, ведь до сих пор она служила мне вполне удовлетворительно.
На самом деле ему просто хотелось использовать эту поездку, чтобы перелистать вместе со мной несколько страниц Ветхого Завета. Открытие курорта для феллахов он рассматривал как предлог для совершения коротенького свадебного путешествия. Я согласилась. Последние недели научили меня, что в Париже достаточно хорошо знать правила, но совершенно бессмысленно соблюдать их.
Я была игрушкой министра, а «Пуату» была нашей дойной коровой, и слово «работа» звучало здесь смешно. Может, некоторые актеры и вымазываются черной краской с головы до ног, чтобы сыграть Отелло, но только не я: в башне «Пуату» меня никогда не видели. Зато при первом же удобном случае я мчалась в Африку — насладиться хорошей погодой за счет фирмы. Впрочем, теперь у меня были на это все основания: Сендстер наконец дал мне разрешение на разговор с Дармоном о нашем великом плане африканских испытаний.
Высокопоставленные чиновники протокольной службы обладают истинным талантом упрощать жизнь важным шишкам. Сойдя с самолета, Дармон тут же исчез вместе с египетской принимающей стороной, а меня отвезли в отель «Old Winter» и поселили в люкс-апартаментах с видом на Нил. Поплавав часа два в бассейне, я села в коляску и отправилась во Дворец съездов, где мой великий человек должен был произносить свою речь. В ней не была забыта ни одна звонкая формулировка. Оратор призывал мобилизовать творческую общественность для возвеличивания современной гуманистической этики, снимал шляпу перед всемирной Декларацией прав человека, объявлял идеологию служанкой совести, гарантировал неизбежность деколонизации умов, беспокоился о новых линиях раздела (интересно чего?), торжественно клялся содействовать процветанию культур малых народов… Словом, это была настоящая интеллектуальная вакханалия, полный набор третьемирских благоглупостей. Ночная тьма отрезала слушателей от фантазий Дармона с неумолимостью упавшего занавеса.
Но это еще был не конец. Египетский коллега министра устроил торжественный ужин. Он проходил в огромном зале с кондиционированным воздухом, какие можно встретить повсюду, от Лиможа до Боготы: никакого вида на Нил или на соседние храмы, со всех сторон одни только раздвижные стены, потолки из полистирола и стулья, укладываемые в штабеля. Дармон сидел за столом для почетных гостей, меня посадили за другой, подальше. Моя соседка слева, видимо, принимала себя за Далиду пятидесятых годов: кроваво-красные губы и ногти, угольно-черные волосы и ресницы, удушливый аромат цветочных духов… Поскольку она явно успела захватить ту эпоху, зрелище было весьма патетическое. К счастью, справа мне достался очаровательный пожилой господин из Верховного совета по древностям при правительстве Египта, изъяснявшийся на безупречном (даже слишком безупречном) французском. Он учтиво осведомился, чем я занимаюсь. Я ответила самым естественным тоном, какой подобает истинно элегантной особе:
— Ничем. Я сплю с Александром Дармоном.
На миг в его глазах блеснула паника, как будто я призналась в принадлежности к террористам-смертникам из «Хезболла». Потом он счел за лучшее рассмеяться и приготовился провести приятный вечер. Он явно пользовался известностью и всеобщим уважением, а потому добился от официанта, чтобы тот принес нам двоим бутылку местного вина, честно говоря, отвратительного, похожего на смесь виноградного сока и сладкого дезодоранта. Но, несмотря на это, оно очень подняло нам настроение. Поскольку «проф» считал всех французов безбожниками и насмешниками, он долго и злорадно распространялся о коварных выдумках жрецов фараона, которые изобрели политеизм только для того, чтобы увеличить количество жертвоприношений. Особенно ретиво он обрушился на обезьяньего бога Тота[32]; сильно подозреваю, что он изливал на него всю ту желчь, которую не осмеливался излить на современных мулл. Но, когда он приписал Джимми Картеру изречение, согласно которому мужчина, заставляющий страдать других, не может считаться джентльменом, я возразила в том же иконоборческом духе:
— Вы ошибаетесь. Министр Дармон часто повторяет эти слова — на самом деле они принадлежат Саддаму Хусейну.
Ухмыльнувшись, он одобрительно взглянул на автора этой смачной нелепости, перевел на меня глаза, уже загоревшиеся от вина, и бархатным голосом предложил мне сопровождать его завтра в Долину Царей. Он собирался показать ее Коринне Герье. Я попросила его повторить это имя. И действительно услышала:
— Да-да, Коринна Герье, звезда…
Она приехала на открытие диспансера, построенного на деньги фирмы Chanel, и эта благотворительная акция повергла ее в самое мрачное расположение духа. Назавтра в 10 часов утра я увидела ее у подъезда отеля «Winter». Неприступная, высокомерная и бледная, как далекая звезда, она бросила на меня ледяной взгляд, которым Венера, наверное, удостаивает жалкие метеориты, что оскверняют ее орбиту. На фелуке, перевозившей нас через Нил, она не сказала мне ни слова, если не считать ядовитого замечания «Странно, что ваш министр не поехал с нами». Я принесла ей извинения от имени правительства Франции:
— Александр не очень-то любит могилы. И потом, его друг Миттеран подвергает его этой пытке раз десять за год — вот уж кто обожает надгробия.
Она повернулась ко мне спиной и забыла о моем существовании. По всей видимости, эта дама считала себя существом иной, высшей породы, типа бесхребетной форели или безникотиновой сигареты. Время от времени она шепотом бросала несколько слов замученному молодому человеку, который после каждой фразы Ее Величества отходил в уголок и что-то бормотал в свой мобильник. Когда старый профессор встретил нас на Берегу мертвых, она протянула ему руку со снисходительной усталостью Елизаветы II, приветствующей туземного шамана. Перед тем как усесться в довольно-таки ветхое такси-кабриолет «Пежо-504», которому предстояло везти нас к могилам фараонов, она устремила на машину испуганный взгляд Марии Стюарт, которую собираются доставить к месту казни в тележке. Секретарю тут же было поручено сделать новый звонок. Она начинала меня раздражать.
Мы осмотрели гробницы Рамзеса И, Аменхотепа IV, Тутмоса III и прочих египетских властителей. «Проф» читал иероглифы так же легко, как мы по-французски, и при нем все сразу становилось понятно: полотнища ткани, плотно облегавшие бедра, означали, что перед нами бог, который не двигается с места, тогда как повязки людей развевались на ветру; глаза иноземцев были обведены голубым контуром; на саркофагах, где были похоронены женщины, рисовались бледно-желтые женские фигурки, мужские же были окрашены в охряные тона… Наш старик веселился от души, высмеивая хвастливые надписи, превращавшие любую мелкую стычку в грандиозную битву, однако Герьерша на все отвечала только кислой улыбкой, а ее коротенькие фразы, произнесенные сквозь зубы, без всякого намека на интонацию, звучали как незаконченные, словно она приберегала продолжение своих мыслей для более подходящего случая. Едва мы выходили из пирамид на свет, как она спешила надеть черные очки и косынку, дабы укрыться от охотников за автографами, которые никто и не думал просить у такой важной птицы. Наконец мы выбрались наружу из пирамиды какого-то очередного Сети, и только я подумала, что благодаря нашему замечательному гиду провела чудесное утро, как наша героиня совсем взбеленилась. Ее зачумленный секретарь, ожидавший у входа с мобильником в руке — я так думаю, на случай, если вдруг позвонит Спилберг из Голливуда! — что-то прошептал ей на ухо, и мне показалось, что она сейчас отхлещет его по щекам. Она даже заикаться начала от ярости.
— Чтобы я… пошевелилась? Эти бандиты требуют, чтобы я пошевелилась! Это в каком же направлении? Сверху вниз? Или справа налево?
Сети, наверное, до сих пор смеется над этой сценой: кто-то из Chanel позвонил ей с просьбой погладить две-три детские головки в ближайшем дуаре, где их гуманитарный филиал собирался открыть второй диспансер. Побушевав секунд двадцать, дама успокоилась, завладела мобильником и ледяным тоном истинной звезды лениво, что называется, через губу, продекламировала свой монолог, как великая актриса, оскорбленная тем, что должна произносить столь жалкий текст перед столь тупой публикой:
— Вы меня утомляете. Данный визит не предусмотрен нашим договором. Вы плохо владеете своей профессией. Если вам угодно, чтобы я рекламировала ваш новый бидонвиль, обсудите иные условия контракта с моим агентом. У меня все.
