Вернемся к Диего: я рад, что у мальчика есть характер, Бланке будет с ним хорошо. Он на год ее моложе, но выглядит старше года на четыре, на пять. Главное — что она теперь не чувствует себя беззащитной; и она его не подведет, Бланка — верная. Мне нравится, что они ходят повсюду вместе, одни, без всяких сопровождающих кузин и сестричек. Эта первая дружба — чудесное время, ничем не заменимое, невозвратное. Вот чего никогда не прощу я матери Исабели: когда мы были женихом и невестой, она не отлипала от нас ни на миг, ходила по пятам, сторожила столь ревностно и усердно, что любой на моем месте, даже будучи идеалом целомудрия, счел бы себя просто обязанным изо всех сил постараться возыметь греховные помыслы. Даже в те редчайшие минуты, когда ее не было возле нас, мы совершенно точно знали, что все равно не одни, какой-нибудь призрак в косынке непременно следит за каждым нашим шагом. Случалось, мы целовались, но при этом напряженно прислушивались к малейшему шороху, каждую минуту ожидая появления матери, и никогда мы не знали, откуда она вдруг вынырнет, и поцелуй получался поспешным, в нем не было ни страсти, ни даже нежности, один только страх — мгновенная вспышка, полная тревоги и унижения. Мать Исабели жива до сей поры. Как-то раз я видел ее на Саранди, она ничуть не изменилась; все такая же высокая и решительная, вышагивала она следом за младшей своей дочерью (их у нее шесть), а рядом с девушкой шел жених, судя по физиономии — вконец затравленный. Несчастный претендент не вел невесту под руку, между ними соблюдалось расстояние не менее двадцати сантиметров. Следовательно, старуха по-прежнему держалась своего пресловутого девиза: «Под ручку только с одной — с законной женой».
Но я снова отклонился от рассказа о Диего. Он говорит, что служит в какой-то конторе, пока еще только временно. «Не могу я смириться с перспективой остаться навсегда там, взаперти, дыша пылью от старых конторских книг, — говорит он. — Обязательно стану кем-то, чего-то добьюсь, сам еще не знаю чего. Лучше мне будет или хуже, чем сейчас, тоже не знаю, а только по-другому». Я тоже когда-то так думал. И вот, однако, вот, однако… Но, кажется, этот решительнее меня.
Как-то она обмолвилась, что обычно по субботам в двенадцать встречается со своей кузиной на углу Двадцать восьмой улицы и улицы Парагвай. Я должен с ней поговорить. Простоял на углу целый час, она не появилась. Не хочу назначать свидание. Встреча должна быть случайной.
Еще она говорила, что по воскресеньям ходит на ярмарку. Я должен с ней поговорить; отправился на ярмарку. Два или три раза показалось, будто я ее вижу. В толпе, среди множества людей, мелькал вдруг знакомый профиль, прическа, плечи, но вскоре фигура вырисовывалась яснее, профиль, прическа или плечи оказывались чужими, сходство исчезало напрочь. А то еще так: идет впереди женщина, и я вижу — у нее походка Авельянеды, бедра Авельянеды, ее затылок. Потом женщина поворачивается — опять чепуха, даже и отдаленно не похожа. Только взгляд ее я не встретил ни у одной. Тут ошибиться невозможно, еще одних таких глаз нет на земле. И как ни странно (я только сейчас об этом подумал), я не знаю, какие у нее глаза, какого цвета. Вернулся домой измученный, оглушенный, расстроенный, злой. Можно, впрочем, сказать точнее: я вернулся одинокий.
Зеленые у нее глаза. А иногда-серые. Я смотрел, вероятно, слишком внимательно, потому что она спросила: «Что случилось, сеньор?» Смешно, что она называет меня «сеньор». «Вы немножко запачкались», — отвечал я, струсив. Она провела указательным пальцем по щеке (она часто так делает и при этом оттягивает веко вниз очень некрасиво) и снова спросила: «Теперь все?» — «Теперь вы безупречны». Я немного осмелел. Она покраснела, и тогда решился прибавить: «Нет, не безупречны, а прекрасны». Кажется, она поняла. Почувствовала что-то особенное. А может, истолковала мои слова как отеческую похвалу? Мне тошно и подумать об отеческих чувствах.
Просидел в кафе на углу Двадцать пятой и Мисьонес с половины первого до двух. Загадал. «Мне надо с ней поговорить, — думал я, — значит, она должна появиться». И «видел» ее в каждой женщине, шедшей по Двадцать пятой. Даже когда во внешности той или другой не было ни единой черты, напоминавшей Авельянеду. Мне было уже все равно, я «видел» ее. Нечто вроде игры или заклятия. (Ну и дурак же я, все ведь зависит от того, как смотреть.) И только когда женщина подходила совсем близко, я внутренне отшатывался, старался больше на нее не глядеть, желанный образ исчезал, грубая реальность вытесняла его. Но в конце концов чудо все-таки свершилось. На углу появилась девушка, я опять увидел в ней Авельянеду, образ Авельянеды. Но когда хотел привычно отшатнуться, оказалось, что реальность — тоже Авельянеда. Господи, что сталось с моим сердцем! Казалось, оно колотится в висках. И вот Авельянеда уже здесь, у моего столика перед окном. Я сказал: «Как поживаете? Что поделываете?» Совершенно естественным тоном, можно даже сказать будничным. Она была несколько удивлена, по-моему приятно удивлена, дай бог, чтобы так. «Ах, сеньор Сантоме, вы меня напугали». Небрежным жестом указал я на стул, предложил совершенно спокойно: «Чашечку кофе?» — «Нет, не могу, как жалко. Отец ждет меня в банке по делу». Второй раз отказывается выпить со мной кофе, но сегодня она сказала «как жалко». Если бы она этого не сказала, я, наверное, искусал бы себе губы, вонзил бы ногти в ладони, швырнул бы стакан об стену. Да ну, чепуха, на что мне подобные демонстрации, ничего такого я бы не сделал. Так и остался бы сидеть, закинув ногу на ногу, обескураженный, опустошенный, и, сжав зубы, не отрываясь, до рези в глазах глядел бы в свою чашку. Только и всего. Но она сказал «как жалко» и вдобавок, прежде чем уйти, спросила: «Вы всегда здесь в это время?» — «Всегда». Я соврал. «Тогда отложим приглашение на будущее». — «Ладно. Только не забудьте». И она ушла. Минут через пять подошел официант, принес еще кофе, сказал, глядя в окно: «До чего хороша птичка, верно? Только глянешь — будто заново родился. Хочется петь и все такое». Тут я очнулся и услышал свой голос: будто старый патефон, с которого забыли снять пластинку, я машинально, сам того не замечая, все повторял и повторял второй куплет песни «Мое знамя».
«Знаешь, кого я встретил?» — говорит мне по телефону Вигнале. Мое молчание его, разумеется, подзадорило, он не дождался, покуда я начну угадывать, не мог больше терпеть и объявил торжественно: «Эскайолу, представь себе». Я представил. Эскайола? Странно вновь слышать это имя, казалось бы забытое навсегда. «Да что ты? Ну и как он?» — «На слона похож, девяносто восемь кило весит». Эскайоле, конечно, уже сообщено, что Вигнале видится со мной, и совместный ужин — вполне естественно — включен в программу.
Эскайола. Тоже из тех, с улицы Брандсен. Но этого я как раз помню хорошо. Тощий такой малый, высокий, за словом в карман не полезет; и всегда-то он острил, смешил нас. В кафе галисийца Альвареса Эскайола считался звездою. Все мы, видимо, только того и ждали, чтоб посмеяться. Стоило Эскайоле сказать что-нибудь (не обязательно даже очень уж остроумное), мы прямо помирали со смеху. Иной раз, помню, катались даже, держась за животы. Секрет, по-моему, заключался в том, что Эскайола говорил смешное с невозмутимо серьезным видом, вроде Бестера Китона[9]. Занятно будет поглядеть на него теперь.
Свершилось наконец. Я сидел в кафе возле окна. Ничего не ждал на этот раз, ни на кого не смотрел. Кажется, подсчитывал свои расходы, тщетно пытаясь свести баланс за май, такой тихий месяц, воистину осенний, когда я просто утопал в долгах. И вдруг, подняв случайно глаза, увидел ее. Не видение, не призрак, а просто — и насколько это лучше, — просто Авельянеда. «Я пришла выпить обещанный кофе», — сказала она. Я вскочил, налетел на стул, уронил ложечку, звон поднялся такой, будто свалился огромный половник. Официанты глядели на нас разинув рты. Она села. Я поднял ложечку и хотел тоже сесть, но у этих чертовых стульев зачем-то всегда загнута спинка, и я зацепился пиджаком. Репетируя нашу долгожданную встречу, я такой эффектной сцены не предусмотрел. «Я вас, кажется, напугала». Она смеялась от всей души. «Есть немножко, что верно, то верно», — отвечал я, и это меня спасло. Неловкость исчезла, мы поговорили о конторе, о сотрудниках, я вспомнил несколько давних забавных историй. Авельянеда смеялась. На ней была белая блузка и темно — зеленый жакет. Волосы растрепаны, сбиты все на одну сторону, словно ветром. Я так ей и сказал. Она достала из сумки зеркальце и, глядя на себя, опять стала смеяться. Смеется над собой, значит, очень уж хорошее у нее настроение, это меня обрадовало, и я решился: «Знаете, я из-за вас переживаю самую большую в своей жизни катастрофу». «Финансовую?»- спросила она, все еще смеясь. «Нет. Душевную». И она перестала смеяться. Вскрикнула: «Ничего себе!» — и замолчала, ожидая, что я скажу дальше. И я сказал: «Видите ли, Авельянеда, то, что вы сейчас услышите, вполне возможно, покажется вам бредом. Ну, вы тогда так и скажите, и все тут. Ладно, хватит ходить вокруг да около: я, кажется, люблю вас». Я подождал несколько секунд. Ни слова. Смотрит пристально на свою сумку. Как будто порозовела немного. От радости или от смущения — я определить не пытался. Я продолжал: «Учитывая мой возраст и ваш, разумнее всего было бы мне промолчать, но мне кажется, что я в любом случае должен поднести вам этот дар. Я ни о чем не прошу. Если вы сейчас, завтра или вообще когда угодно скажете мне «хватит», я больше не обмолвлюсь об этом ни словом и мы будем по-прежнему дружить. Насчет конторы не тревожьтесь, то есть не бойтесь, что вам будет неловко со мной работать; я умею вести себя как полагается». Я опять помолчал. Вот она рядом, совсем беззащитная, вернее, под моей защитой, ибо я сам защищаю ее от себя. Как отнеслась она к моим словам? Сейчас скажет, и, что бы она ни сказала, это будет означать: «Вот так ты отныне станешь жить». Я не мог больше выдержать, я спросил: «Ну так как? — и, попытавшись улыбнуться, прибавил шутливо (но получилось не смешно, потому что голос мой дрожал): — Что вы имеете мне объявить?» Она отвела взгляд от сумки. Подняла глаза, и я сразу понял, что самое страшное меня миновало. «Я знала, — сказала она — Потому и пришла выпить кофе».
