Глаза Яноша сужаются. Он злится.
— Ваш приятель всегда так груб?
— Натурально. Ведь это он изобрел слово «грубость», — отвечает Шарик.
— Когда я сам был наверху, в интернате Нойзеелен, у нас тоже был один такой. Наш предводитель. Такой же грубый. Ксавьер Милс. Не знаю, что из него вышло. По-моему, он стал скульптором или что-то в этом роде. Давно. В Мюнхене. Я не слышал про него уже лет пятьдесят. Может, его и в живых-то нет. Как я понимаю, остался только я. Вот так. Жизнь есть жизнь. Говорите, вы удрали? А где будете ночевать? Если вы направляетесь в Мюнхен, то, насколько я могу судить, перспективы у вас самые печальные. Там быстро ничего не найдешь. Я бы не советовал ночевать на скамеечках в парке. Мюнхен опасен. Особенно ночью. Вокруг шныряют забавные типы. Не исключено, что вам лучше всего остановиться у меня. У меня маленькая квартирка. Конечно, места немного, но вам хватит. По крайней мере, ничего не случится. В этом можете быть уверены. Я живу там уже двадцать пять лет. Один. И еще ни разу со мной ничего не случилось. На кладбище Нойзеелена, где похоронена моя жена, и то опаснее. Насколько я помню, у меня есть даже пара одеял.
Шарик, Флориан и тонкий Феликс оборачиваются. Они в сомнении. Янош делает страшное лицо. Подсаживается ко мне.
— Не нравится мне этот старикашка, — шепчет он, — какой-то смешной. Что-то в нем не так. Не хотел бы я оказаться в его квартире. По-моему, он шизанутый.
— Ну, этого мы не знаем. Может быть, это просто общительный пожилой человек, который желает нам только хорошего. Слышал, он и сам учился в Нойзеелене. Вполне возможно, что он хочет нам помочь. Наверное, ему понятны наши проблемы, он же вроде ясновидящего.
— Трепло он, а не ясновидящий. Мама всегда говорила, что болтунов лучше не слушать. От них следует держаться подальше.
— Тогда и от тебя самого следует держаться подальше. Все мы болтуны. Он просто старый.
— Вот именно. Он старый, а мы молоды. Не состыковывается. И никогда не состыковывалось. Старики ко всему относятся по-другому. Терпеть нас не могут. А мы их. Да ни один пацан во всем мире не потащился бы с этой развалиной в Мюнхен. И что он тут забыл? Ведь живет-то он в Мюнхене!
— Может быть, он приезжал на могилу жены. У него наверняка была причина здесь появиться.
— Не верю я во все это. А вдруг он самый обыкновенный стукач из интерната? Возьмет и заложит нас.
— Ничего не заложит. Давайте поедем с ним. Фло и остальные тоже так думают. Правда, парни?
— Мы едем со стариканом, — говорит толстый Феликс, — мужик без базара. В любом случае, это лучше, чем ночевать на скамейке в парке. У него мы совсем неплохо устроимся, мне так кажется. Ты с нами, Янош?
Глаза Яноша мрачнеют. В них полыхают молнии.
— Может быть, кто-нибудь сумеет мне объяснить, почему, какое бы дерьмо ни появилось, первыми в него вляпываемся именно мы?
— Потому что мы живем. И потому что мы молоды, — говорит Флориан.
— Это не аргумент.
— Ничего подобного. Самый аргументный аргумент. Мы просто живем в этом мире. И пока мы здесь, мы имеем полное право первыми вляпываться в любое дерьмо.
— А ты, Леберт, ты тоже так считаешь?
— Думаю, что это правильно.
Толстый Феликс подходит к пожилому господину.
— Мы поедем с вами. Через пять минут автобус.
Янош смотрит на небо. Уже довольно темно. Перед нами мрачная и одинокая главная улица. Мне немного страшно. Чертовски захватывающие обстоятельства. Так я еще никогда себя не вел. Хотя, по-моему, так говорить я могу в конце каждого дня, проведенного в интернате Нойзеелен. Все время что-то чертовски захватывающее. Всё в новинку. А ведь я здесь уже целых четыре месяца. Удивительно, как быстро летит время.
— Я знаю, что я ничего не знаю, — подает голос Янош. — Так, кажется, сказал какой-то философ?
— Понятия не имею. А это обязательно нужно знать? — говорю я.
— Что обязательно нужно знать? Что ничего не знаешь?
— Да нет. Обязательно нужно знать, кто это сказал?
— А-а-а. Ну да, я думаю, что это нужно обязательно знать.
— И кто же это сказал?
— Понятия не имею. Но в принципе, не все ли равно. Кто такие философы — пустобрехи какие-то! Думают, что должны что-то объяснять. Да разве вообще нужно что-то объяснять! Достаточно только посмотреть вокруг. И сразу понятно, что мир очень красив. А все их высказывания — это полный бред.
— Наверное, Янош, ты прав. Хотя выражением «Я знаю, что я ничего не знаю» в любой момент можно воспользоваться, например на уроке математики.
— Но ведь это совсем не про математику!
— А про что же?
— Про нас.
— Про нас?
— Да, про нас. Чтобы дать понять, что совсем не нужно что-то знать, чтобы быть крези.
— В этих словах нет ничего общего с крези.
— Ничего подобного. Они и есть крези.
— Я этого высказывания не понимаю. Может быть, оно слишком уж крези. Главное, что все продолжается. И все мы найдем свою дорогу.
— Свою дорогу в Мюнхен?
— Свою дорогу куда угодно. Ты разве не хочешь куда угодно?
— Я думаю, что каждое место, где мы находимся, это и есть куда угодно. Надо только это понять, и тогда сможешь жить в сторону этого самого куда угодно.
* * *
Издалека приближается свет фар. Он быстро надвигается на главную площадь. Мощным широким лучом квадратные огни ощупывают перед собой асфальт. Дизельный мотор завывает, перед табличкой останавливается рейсовый автобус. В нем не меньше двенадцати метров. На боках — реклама. Минеральная вода с чрезвычайно благотворным эффектом. Двери автобуса открываются автоматически. Красно-синяя этикетка животворной минеральной воды едва видна из-за темно-коричневого плексигласа. Входим в салон. Сначала Флориан, потом оба Феликса, Трой и Янош. Пожилой господин и я оказываемся в арьергарде. Господин задерживается на ступеньках. Оборачивается, глаза блестят. Протягивает мне руку. Хватаюсь за нее. Мне в ладонь впиваются длинные неухоженные ногти. Отпускаю руку с огромным облегчением.
— Я еще даже не представился. С моей стороны это непростительная невежливость. Меня зовут Замбраус. Марек Замбраус. Имя непростое. Сам знаю. Зато оно хорошо запоминается.
Замбраус поворачивается к водителю.
— Два билета до Розенхайма, будьте добры!
Водитель выуживает из ящика рядом с рулем два розовых билета и протягивает их Замбраусу. Тот подходит к голубому компостеру. Когда он вставляет туда квадратики, раздается громкий звук. Один билет старик сует в карман, второй протягивает мне. На нем голубая надпись: «Остановка Нойзеелен». И время. Уже 19.15.
Остальные ждут в проходе. Кроме нас в автобусе почти никого нет. Мы и еще двое. Сидят на задних местах. Любовная парочка. Украдкой прижимаются лицами к окну. Флориан и толстый Феликс все время поворачиваются в их сторону. Они расположились через три ряда от парочки. Чтобы можно было как следует их разглядеть. Ведь не хочется пропустить абсолютно ничего. Через окно к нам приходит ночь. Разобрать хоть что-нибудь можно лишь с трудом. Дорога. Поля. Несколько холмов. Типичный баварский ландшафт. Трой и тонкий Феликс садятся на передние места. Трою хочется к окну. Ему нравится смотреть в ночь. Тонкий Феликс выковыривает из рюкзака плейер. Ехать нам не меньше получаса. А может, и больше. Все зависит от транспорта и погоды. Но мне кажется, что сегодня ночью бояться нечего. Замбраус садится один. В самой середине. На крайнее сиденье. Похоже, что окно его не особенно интересует. Все равно он тут же засыпает. Зеленые глаза прячутся в морщинистых веках. Голова падает на грудь. Замбраус спит, делая глубокие вдохи и выдохи.
Мы с Яношем садимся сзади. На последние места. Прямо за парочкой. Янош уступил мне место у окна. Я рад. Так удастся немного подумать. Успокоиться. По черному небу летят птицы. Наверняка впереди у них длинный путь. Намного длиннее, чем наш. Хотя и нашу дорогу простой не назовешь. Янош вытаскивает из кармана брюк лист бумаги и фломастер.
Снова смотрю в окно. Мы как раз проезжаем мимо полей. На горизонте видны Альпы. Картину разрывает маленький кусочек леса. Из темноты поднимаются огромные ели. Над ними плывет лунный серп. От него на поле падает немного света. Где-то далеко поднимается тонкая струйка дыма. Вспоминаю бабушку и дедушку. Они любят меня уже целую вечность. Особенно дедушка. Он из тех дедов, которых хочется считать отцами. Старый скромный человек, ведущий непрерывную битву за жизнь. Мужественный и смелый. Мама говорит, что надолго его не хватит. Скоро он капитулирует. Рак — это ведь совсем не просто.
Мама любит дедушку. Иногда я задаю себе вопрос, не любит ли она его самого больше, чем его сына. В смысле — своего мужа. Моего отца. Но понять ее можно. Дед действительно клевый мужик. Мне совсем не хочется его потерять. Как только у меня появлялись проблемы, я ехал к нему. Всегда. Мы разводили большой огонь. В камине. Это был наш костер. Часто мы сидели перед ним часа по три и разговаривали о времени. Просто так. О том, что все проходит. Дед намного мудрее меня. Многое из того, что он говорит, я и повторить-то связно не смогу. Но я знаю, что в состоянии хранить его слова в своем сердце до тех пор, пока их понимаю. Бабушка и дедушка живут в старом доме за городом. Дом замечательный. Я бывал там тысячи раз. И тысячи раз видел дедушку. Потом я смогу приезжать гораздо реже. В последнее время перед камином лежит меньше дров.
