Свирепствую, одним словом. Уродую чистую, такую красивенькую машинопись. Но не жаль, нет. Мы, товарищ читатель, беспокоимся, чтобы вы не захандрили над нашим произведением, не впали, чего доброго, в летаргический сон. Этого мы с Теодоровым не переживем. А потому свирепствуем, пусть с опозданием, пусть это грозит перепечаткой, а значит материальными издержками… Новый облик сочинения, не столь благостный, оправдывает все.
(Видела бы ты, Лиза Семенова, умное, одухотворенное лицо Теодорова в эти часы запоя! Небось, сразу бы сняла вето с этой квартиры!)
Наконец, наступает время для новой рукописи — да, да, Лиза, той самой, шизичной. К ней я приступаю с внутренним сладким трепетом, как, предположим… прости за пошлость, Лиза… к несовершеннолетней, неискушенной малышке. Страшно, боязно! Оправдаются ли смутные ожидания? Так ли она чиста и искренна, как я себе представляю, или за полмесяца разлуки изменилась до неузнаваемости и сейчас потрясет своей несомненной лживостью? (Дымлю нещадно. Плитку не выключаю: поточный метод кипячения воды и заварки чая.) Первый лист, второй, третий… пятый, седьмой… и я шумно перевожу дыхание. Слава тебе, Господи! Кажется, не фальшивка… кажется, не туфта… тьфу, тьфу! Последний, пятнадцатый лист оборван на середине фразы… кто-то, видимо, пришел в гости (не помню кто), а продолжить я уже не сумел.
Та-ак! — Потираю я руки. Так-ак! Что-то в этом есть, Юраша, и кретином будешь, если не осуществишь замысел. Назревает (уже назрело) болезненное нетерпение приступить к кройке и шитью этого романа. Лиза Семенова родилась в Москве в 1970 году. Ходила и детский сад, затем поступила в школу и успешно ее окончила. Успешно поступила… Слушай, Семенова, сгинь! Не мешай, пожалуйста, творить. Не маячь перед глазами, неужели тебе хочется попасть на эти листы, неужели ты такая тщеславная? Ну, хорошо. Ну, предположим, я включу тебя в роман. Станешь соучастницей смысла — может быть, даже активной. Но ты же не представляешь, неразумная, как я могу с тобой поступить! Некоторое внешнее сходство, возможно, сохраню. Но я не обещаю, что зеленые глаза твои в силу творческой необходимости не станут вдруг водянисто-бесцветными, да еще косоватыми к тому же. Припухлые, свежие губы твои я могу сделать бесстыдно порочными. Ты обязана будешь (в силу творческой необходимости) слегка полысеть. У меня запланирована драка, и ты, возможно, лишишься кончика носа: его откусит соперница. При всем при том некоторые детали, штрихи недвусмысленные подскажут твоим друзьям и подругам (если они прочтут), что прототипом этой героини послужила именно Лиза Семенова. Вот так. Подумай, стоит ли присутствовать в романе Теодорова! И Лиза исчезает.
Так я разделываюсь с неотвязной Лизой. Больше не вспоминаю ее. Десять суток (я прихватил другую неделю), даже по ночам (а ночи идут по сокращенной программе) я не думаю о ней. Меня серьезно растревожила семнадцатилетняя Марусенька Трифонова. Чем дальше, тем сильней я привязываюсь к этой девушке. Потакаю ей всячески, оберегаю, как могу. На тридцатом, примерно, листе — так велит правда жизни, направляя мою руку, — Маруся моя обязана поддаться искушению и подарить себя некоему безумному Володе. Но я оттягиваю на пять листов этот час ее падения… Бедная Маруся! Очень мне ее жаль. А ведь еще предстоит в обозримом будущем (если такие запои станут регулярными и затяжными), предстоит мне уничтожить Марусю самым зверским способом, с издевательством и насилием… да-а!
Спеша по улице в магазин за новым запасом сигарет, чая и минимального количества продуктов (ибо деньги на исходе), Теодоров пугает прохожих своей щетиной, диковатым взглядом, неожиданными вопросами, вроде: «А сегодня, например, какой день? А число?». В магазине я лезу к прилавку без очереди, что-то бормоча о больных грудных детях, и при этом покупаю для них ливерную колбасу. Ну, невтерпеж мне стоять в очереди! Так тянет назад за любимый кухонный стол к Марусе! Уже не верится мне, что именно я предавался относительно недавно забубенному пьянству и сводил счеты с жизнью. За кухонным столом тоже можно быть пьяным (даже до невменяемости), но это уже качественно иное состояние. (А будто ты этого раньше не знал, Теодоров!)
На десятый день под вечер неожиданный стук в дверь пугает меня. Так известный бедолага Крузо вздрогнул, увидев человеческий след на песке. Я быстро встаю и спешу в прихожую. Кто бы это мог быть? Кому я понадобился? Открываю и, пораженный, отступаю на два шага. Вот уж кого я не ожидал увидеть!
— Юрий Дмитриевич Теодоров здесь живет? — смиренно спрашивает она с порога.
— Да, это я. Входи.
— А правда это ты? Очень не похож. Бороду отращиваешь, да?
— Нет, не бороду. Я… это самое… не бреюсь я. Некогда мне… это самое… бриться. Входи, Маруся.
— Ка-ак?!
— Прости, Лиза. Маруся там на кухне. Входи.
— Ну нет. Я уж тогда, пожалуй, пойду. Извини.
— Постой! — пугаюсь я. — Куда ты? Не понимай буквально. Ее вроде бы нет. А вроде бы…
— Так есть или нет? — хмурится она.
— Точно не знаю. Иди сама убедись. Ну, входи, входи! — втягиваю ее за руку.
— Я, собственно, зашла, чтобы узнать, не заболел ли ты, — объясняет Лиза.
— Нет, я здоров. Трезв. Все в порядке. А вот Маруся потихоньку спивается, — вздыхаю я.
— Что за ерунда! — сердится Лиза. Решительным, быстрым шагом проходит на кухню, бросив беглый взгляд в комнату, и тут же закрывает ладонью нос и рот. — Ужас! Газовая камера.
— Да, Бухенвальдчик небольшой… извини.
— Ну, и где же эта Маруся? — вопрошает она, но, взглянув на стол с исписанными листами, озаренно смеется. — Вот дура, сразу не сообразила! Творишь, да? Я помешала? Сейчас уйду.
Я беру ее за руку: еще чего! Никуда она не уйдет, раз уж пришла. Кстати, мне пора сделать передышку, а то я слегка обалдел, перетрудился, перенапрягся. К тому же голоден, как пес. Есть у нее деньги?
— Много надо?
— Ну, я не знаю… Ну, четвертную, что ли.
Четвертная у Лизы находится.
Мы сделаем так, сразу оживляюсь я. Она тут подождет, почитает что-нибудь, а я рысью смотаюсь в магазин и отоварюсь. Хорошо, что пришла! В самый раз! Я давно не слышу человеческой речи. Только таракашки навещают, но они бессловесные. А теперь, значит, все в порядке. Хорошо, что пришла! — неудержимо несет меня. Жди.
Исчезаю, хлопнув дверью, с четвертной в кармане. Сбегаю по лестнице вниз — хорошо, что пришла! — и на улице вдруг застываю, пораженный мыслью: а зачем, интересно, мне понадобилась именно четвертная? Неужели я посмел подумать…? Нет! Неужели я собираюсь…? Нет, нет! Ни в коем разе. Исключено. И я поворачиваю к магазину.
Но другой Теодоров тут же останавливает меня. Да! — твердо! заявляет он. — Да, Юра! Ты прекрасно знаешь, почему занял двадцать пять, а не меньше. Правильно сделал! Молоток! Ведь Лиза пришла, смирив гордыню, после долгих и наверняка нелегких колебаний. Хамом будешь, Юра, безнравственно поступишь, если не организуешь ей достойную встречу.
Да и самому тебе нужен приток свежих сил. Сейчас ты невменяем, никудышный собеседник. А бабка… О, бабка поможет! Лишь бы была дома.
И я направляюсь в другую сторону.
Бабка, разумеется, дома. Она приоткрывает дверь на мой стук и вглядывается в меня через щель. (Ситуация Раскольникова. Сейчас я должен войти и хряснуть ее по черепушке.)
— Ты кто? — не узнает она меня. Давно я тут не бывал, забыла старая…
— Я, бабуля, покупатель! — бодро, весело (чтобы не испугалась) отвечаю.
— А чего надо?
— Этого самого, бабуля. Одну штуку.
— Да нету у меня. Откуда у меня!
— Есть, есть! — смеюсь я. — Вот, держите, бабуля. Пятерочку сдачи, бабуля.
— Ох, господи, покоя нету! — вздыхает она, принимая через щель денежку.
Я приплясываю в нетерпении на лестничной площадке. Значит, Лиза, ты решилась все-таки прийти. Не дождалась, пока Теодоров сам о тебе вспомнит. Вывод отсюда какой? Не иначе, ты хочешь укрепить дружеские связи между двумя государствами. Одобряю, конечно. Но в этом проглядывается некая твоя слабость. Я предпочел бы, Лиза, чтобы ты проявила большую неуступчивость, раз уж сама затеяла конфронтацию. Впрочем, неизвестно, чем обернется встреча.
— На, держи! — открывает дверь бабка, потеряв бдительность. — Сдача вот.
— Ага! Все правильно. Крепкая?
— А то ты не знаешь!
— Как вообще-то жизнь, бабуля?
— Да как! Болею я. Ноги не ходят. Пенсия маленькая. Только на хлеб и хватает.
— Держитесь, бабуля! Я, может быть, скоро еще загляну.
— А вот заглянешь, тогда и говорить будем, — отвечает она почти по Федору Михайловичу.
Лиза сидит в комнате на тахте; перед ней на полу расстелены театральные афиши, мои. Разглядывает их с рассеянно-задумчивым видом. На ней джинсы, светлая маечка под той же легкой курткой. Я ставлю сумку, смело подхожу, ступая по афишам, и…
