— Сегодня в одиннадцать ноль-ноль.
— Как он?
— Уже знал, что Горбанюк арестована. Очень напугался, что — за клевету. Задний полный дал тут же.
— Документы?
— Все написал, быстренько, культурненько. И поблагодарил, уходя.
— Есакова не отпускать. Пусть суда дождется.
— Он и сам, товарищ полковник, ни на за какие коврижки не уедет. Два сапога пара — он и Горбанюк.
Штуб вдруг сжал виски ладонями. И закрыл глаза под очками.
— Вы — что? — испугался Колокольцев.
— А ничего, — ответил Август Янович. — Тобой доволен. И собой. Бодростин, по слухам, чекист, но и мы — ничего себе ребята. На нас тоже можно положиться. Думаешь, Горбанюк для суда готова?
— Вполне. Хоть завтра.
— А если обстоятельства изменятся?
— Она пустая, — подумав, сказал Сергей. — Из нее воздух вышел. Так у нас в контрразведке бывало в войну… Помните Томпчика, в сорок четвертом? Это вы тогда сказали: «Он пустой». Не помните? Засланный диверсант с протезом…
— Я помню, — негромко ответил Штуб, — я все помню. — Он встал и закрыл форточку. — Кстати, письмо Палия насчет денег ты тоже к этому делу подшей. И еще тебе немедленная работенка. Сейчас займись: сделай из показаний Горбанюк и всей этой истории листов пять-шесть экстракта, чтобы суть была понятна всем и каждому. Мне это часа через два понадобится. И иди, если что — вызову.
С этой минуты время для Штуба значительно ускорилось. Стрелки часов задвигались быстрее, надо было торопиться. Прежде всего он позвонил Зиновию Семеновичу и попросил его немедленно приехать. Такого не случалось ни разу за все время их совместной работы. Голос Штуба звучал так, что Золотухин и спорить не стал.
— Читайте, — сказал он без всяких околичностей, когда грузный секретарь обкома сел. — У меня свои дела есть, а вы пока читайте. Потом коньяку выпьем и обсудим.
Оставив Зиновия Семеновича наедине с двумя папками в кабинете, который теперь принадлежал вроде бы уже майору Бодростину, нежели ему, он сам отправился в светленький кабинетик приболевшего майора, где и принял Владимира Афанасьевича Устименку.
— Что-то вас как-то даже и не узнать, — сказал Штуб, внимательно вглядываясь в высокого и плечистого доктора. — И не пойму, в чем перемена.
— Да вот костюм построили, — усмехнулся Устименко, — жена вынудила. А я отвык от штатского, наверное поэтому нелепый вид.
— Нет, отчего же, костюм вполне приличный, — обходя вокруг Владимира Афанасьевича и придирчиво оглядывая покрой, произнес Штуб. — Плечи немножко слишком, так ведь от этого никуда не уйти…
Устименко сказал неуверенно:
— Говорят, модно.
Они сели.
Штуб опять сжал виски ладонями. И немножко посидел с закрытыми глазами. Усталость все более и более побеждала его давешнюю энергию.
— Послушайте, доктор, — негромко сказал он, — я вот что… Я хотел у вас спросить: вы уверены в своем коллективе?
— Это — как? — не понял Устименко.
— Я спрашиваю про вашу больницу. Только про нее. Не про город и не про область. Про больницу.
— Я сейчас отвечаю за все, — прямо и холодно глядя в глаза Штубу, сказал Устименко. — И за Унчанскую область, и за город, и за мою больницу. Людей, враждебных Советской власти, не знаю и убежден, что таких в наших кадрах нет. Если вам желательно меня убедить в обратном, то вряд ли это состоятельная попытка. Я могу идти?
Устименко поднялся. Одной рукой он упирался в стол Бодростина, другой — на палку.
Штуб усадил его, успокоил какой-то шуткой и стал расспрашивать о подробностях некоторых фактов, об обстоятельствах, которые хотел прояснить до конца. Это было нужно ему для того, чтобы с полной непреложностью опровергнуть наиболее отвратительные главы бодростинского двухтомника.
— У вас хорошие работники? — тихо и грустно спросил Штуб в заключение.
— Великолепные, — ответил Устименко.
— Без недостатков?
— Я отвечаю за них. И за их недостатки тоже.
— Ну что ж, — совсем тихо произнес Штуб. — Ну что ж, это правильно.
Латышский акцент вдруг резко зазвучал в его речи.
— Все мы отвечаем за все, — словно стесняясь, но очень твердо сказал Штуб, — в меру всех наших возможностей.
И маленькой своей сильной рукой крепко пожал левую, искалеченную руку Устименки, проводил его к дверям и несколько секунд, задумавшись, смотрел, как с трудом спускается по лестнице хромой доктор…
А стрелки часов, на которые теперь все чаще и чаще взглядывал Штуб, вертелись, казалось, все быстрее по мере того, как приближался к вечеру этот длинный день. И хоть не всегда, посмотрев на циферблат, Август Янович замечал, сколько именно времени сейчас, он чувствовал: надо торопиться, надо скорее, энергичнее…
Секретарь принес из санчасти пакетик люминала и купил коньяк, на который денег Штуб призанял у Гнетова. Гнетову же Август Янович сказал:
— И дров мне, пожалуйста, Виктор, пусть принесут в кабинет, не жалея. Мерзну я весь день.
Он снял очки, протер их и, протирая, очень сощурившись, посмотрел на Виктора. Глаза его, как всегда без очков, казались беспомощными.
— Если со мной вдруг ненароком что случится, а ты, как говорят, отделаешься легким испугом, — негромко сказал Штуб, — помоги Зосе. Их пятеро теперь, а ты покуда не женатый. Ясно?
— Ясно, но не совсем, — задумчиво ответил Виктор. — Если с вами, то и со мной. Тут уж точно, они нам обоим ижицу пропишут.
— Но ведь ты — только исполнитель.
— Это вы так обо мне думаете? Предполагаете, так и скажу?
— Тогда Сережку возьми Колокольцева за горло. Он тоже холостой…
— Жениться собрался, — печально сказал Гнетов.
— Ладно, там столкуетесь, дело не к спеху, — сказал Штуб и вошел в кабинет, где Золотухин с недоуменным и растерянным выражением лица, откинувшись, читал в кресле.
— Я думаю, вам в основном, Зиновий Семенович, все понятно. У вас есть маршалы, под командованием которых вы воевали. Они вас не отдадут. Это люди смелые, чистые, честные. Сегодня же вам надлежит ехать в Москву, немедленно, не откладывая. Знаете вы, разумеется, не от меня, а то семейству моему совсем придется худо. Короче, мало ли от кого. Я покуда это все посильно придержу. Сделаю все, можете поверить.
Часы в углу с гулом пробили шесть. Черт знает как летело время! Золотухин все глядел на Штуба непонимающим взглядом.
— По рюмке, — сказал полковник. — И посошок это будет и — за будущее: я верю, Зиновий Семенович, не могу не верить…
Латышский акцент вдруг снова послышался в его русской речи. От небывалого волнения, что ли? Или оттого, что ему сдавило горло?
— Холодный день сегодня — неожиданно произнес он. — Очень холодный.
— Да, прохладно тут у тебя. Мы уже протапливаем.
Штуб попросил:
— Посидите еще минуточку, прошу. Сейчас мне один документ доставят для вас — он вам понадобится. Это в отношении гражданки Горбанюк и ее клеветнической деятельности. Это документ крепкий, об него кое-кто зубы сломать может. Оказывается, как стало мне известно, еще в самом начале расследования по делу Палия вам звонок сверху был… Помните? Что я тут будто бы беззаконие творю и бедную вдову мучаю. От Берии лично был звонок?
— Ну, помню, — угрюмо отозвался Золотухин.
— Ее работа.
— Вот сколь серьезна дама?
— Очень даже серьезна.
Штуб вызвал Колокольцева, тот принес папочку. Вдвоем со Штубом Зиновий Семенович перелистал все шесть страничек машинописного текста, и дрожь омерзения пробрала все его крупное, сильное тело.
— Невозможно! — сказал он.
— Человек способен на разное, — ответил Штуб не без горечи в голосе. — И на очень высокое и на очень низкое. На ужасающе низкое. И тогда нельзя жалеть. Невозможно. Тогда нужно ампутировать гангренозный орган, чтобы не погиб весь организм.
— Как Устименко разговариваешь, — отметил Золотухин.
— А между врачами и чекистами есть кое-что общее. Между хирургами и чекистами.
— Но Бодростин твой…
Про Бодростина Штуб ответил, что тому надо бы работать не по этой линии. Хотя вряд ли в нынешних условиях такое мнение будет учтено.
— Учтут! — с угрозой в голосе посулил Зиновий Семенович. — Я в партию не в день Победы вступил. И раны мои еще с деникинщины болят.
Август Янович взглянул на огромного своего друга. Взглянул чуть-чуть снисходительно и в то же время с завистью, чуть жалостливо и в то же время с надеждой. Но ничего не сказал. Стрелки часов вертелись все быстрее и быстрее. Солдат принес охапку березовых дров, Штуб велел еще. Люминал был в кармане. Все шло отлично. И Золотухин весь раскалился перед ожидающим его сражением. Этот не попятится. Надо только еще жару ему наподдать.
И огня полковник наподдал: про смерть Богословского, про все собрание наветов, доносов и клеветы, про краденое золотишко и платину, про похищенные палиевские, вывезенные от фашистов, деньги, про Гебейзена, о котором Горбанюк писала с особым озлоблением. Вдвоем еще раз просмотрели они в подробностях составленную Колокольцевым памятную записку и «обговорили», что тут главное, а что второстепенное, и куда надо идти, как говорить, чего добиваться…
