— Ну вот, с пластмассовой фирмой порядок, — сказала Катри. — Все даже лучше, чем я рассчитывала. И договор с ними вовсе не помеха контракту с «Объединенной резиной».
— Да-да, — кивнула Анна.
— Из издательства опять пишут.
Прочитав письмо, Анна заметила, что тон его не столь любезен, как обычно.
— Разумеется. Они поняли, что больше вас не обманут. В следующий раз мы получим отчисления с каждого проданного экземпляра, а не единовременную сумму. Надеюсь, вы не передавали им прав на будущие книги?
— Может, и не передавала. Не помню…
— В бумагах об этом нет ни слова. Ну а если они не предоставят вам более выгодных условий, можно в конце концов сменить издательство.
Анна резко выпрямилась, но, прежде чем она успела раскрыть рот, Катри продолжила:
— Один из любительских театров хотел бы использовать цветастых кроликов. Цветы они рисуют своими руками и, по всей видимости, совсем в них увязли. Денег у них нету, но они берут плату за вход. Я предложила очень низкий процент.
— Нет, — отрезала Анна. — Никаких процентов.
— Они согласились на два. Мы не можем менять условия. Это вот — текстильная фирма, предлагают три процента, я запросила пять. Дадут, скорее всего, три с половиной, максимум четыре. Нет, пожалуйста, не возражайте. Если мы не станем увеличивать ставки, нас просто не будут уважать. А тут снова «Объединенная резина», они намерены снизить процент и снабдить кроликов говорящим устройством. Обойдется недешево, но поднимет продажную цену. И мы от этого не откажемся.
— Что они говорят?
— Три процента.
— Да я имею в виду кроликов.
— Тут не написано.
— Кролики не говорят. По-моему, они кричат, от страха. Или перед смертью.
— Анна, дорогая, это работа, и мы обязаны ее выполнить, понимаете? Обязаны.
— Да мне-то какое дело! — воскликнула Анна. — Я не хочу никаких кричащих кроликов, это же дикость!
— Но вам ведь незачем на них глядеть, пусть себе кричат где-нибудь в Центральной Европе. А там никто вас не знает, и вы о них тоже представления не имеете.
— Так сколько они нам дают?
— Три процента.
— Два! — выпалила Анна, перегнувшись через стол, шея у нее налилась кровью. — Два процента! Один мне, другой вам.
Катри молчала. Долго молчала, и Анна, поняв, что сказала что-то важное, повторила:
— Один мне, другой вам. Мы поделим. Поделим Центральную Европу. — Фраза эта прозвучала весьма странно, и она повторила ее еще раз. Катри, глубоко вздохнув, с некоторым холодком ответила, что об этом даже речи быть не может. Но если Анна не против, можно записать процент от «Объединенной резины» на Матса.
— Так и сделаем, — сказала Анна. — Отлично. И никогда больше не напоминайте мне про «Объединенную резину».
Катри открыла черную тетрадь и вывела своим собственным размашистым, витиеватым почерком: «Матс, 1 %».
— Еще есть важные дела?
— Нет, Анна. Самое важное мы уладили.
В сумерки, когда работа в лодочной мастерской подошла к концу, Катри отправилась к рыбачьей пристани. Снова дул сильный ветер. Вот и братья Лильеберг домой идут; Катри заступила дорогу Эдварду. Остальные пошагали дальше.
— Ветрено очень, — сказала Катри, — может, спрячемся куда-нибудь, в затишье?
— Куда тут спрячешься, — отозвался Лильеберг. — Да в чем дело-то? — Он еще не забыл их последний разговор и побаивался ее.
— Я насчет лодки. Хочу заказать лодку.
Лильеберг молча смотрел на нее. Тогда Катри крикнула, стараясь перекричать ветер:
— Лодку! Я хочу, чтоб ты построил Матсу лодку!
Не ответив, он все же вернулся к мастерской и отпер двери. Катри ни разу не бывала здесь. Ветер весело гремел кровельным шифером, но просторное помещение дышало тишиной, совершенным покоем. В полумраке вырисовывался контур недостроенного бота, на фоне стены силуэтом выступали гигантские ребра-шпангоуты. К потолку подвешены пачки широких тесин — будущая обшивка бортов, пахнет стружкой, смолой, скипидаром. Катри поняла, отчего сюда ежеминутно, ежечасно рвался ее брат: это был мир безмятежного покоя, где все правильно и чисто. Она повернулась к Лильебергу и спросила, возьмется ли он построить большой бот, с рубкой.
— Какие габариты?
— Девять с половиной метров. Обшивка вгладь.
— Что ж, может, и возьмемся. Только это недешево. Насчет мотора-то как?
— Четырехцилиндровый, нефтяной, — ответила Катри. — «Вольво-Пента» на сорок — сорок пять лошадиных сил. Матс уже и чертежи подготовил. По-моему, хорошие. Впрочем, я в лодках не разбираюсь.
— Так я и поверил! — воскликнул Лильеберг.
— Это я Матсовы записи просмотрела.
— Вон оно что. Ну, он-то, пожалуй, кой-чего кумекает. Не грех бы и глянуть как-нибудь на его чертежи.
— Тут есть небольшая закавыка, — сказала Катри. — Пока я не вполне уверена, Матс не должен об этом знать.
— В чем не уверена? В том, что сможешь расплатиться?
Катри кивнула.
— А сможешь расплатиться-то?
— Да, только не сейчас. Весной.
— По правде говоря, — заметил Лильеберг, — кое-что в этом заказе здорово меня смущает. Что я скажу братьям? Ведь как ни верти, а заказчик должен быть. Это кто — Эмелинша?
— Нет. Не она.
— А ты, стало быть, не хочешь, чтоб тебя поминали в этой связи?
— Да, пока не хочу.
— Слушай-ка, — Лильеберг посмотрел ей прямо в глаза, — что я, по-твоему, должен делать? Врать заместо тебя, потому как ты сама не умеешь?
Катри не ответила, отошла к стене, на которой был развешен инструмент — аккуратнейшим образом, каждый на своем особом крючке, каждый начищен до блеска; она с любопытством трогала то одно, то другое. Ну в точности как брат, подумал Лильеберг. Берутся за вещи совершенно одинаково. Нельзя ее выдавать. Ежели пронюхают про этот заказец, опять всем скопом на нее, беднягу, кинутся. Что ж, не заплатит, так можно и другого покупателя найти. И он сказал, прямо чуть ли не рявкнул:
— Ладно, пошли. Я попробую, сделаю, что смогу.
В тот же вечер Лильеберг явился в «Большой Кролик» и спросил Матса: он, мол, слыхал про лодочные чертежи и хотел бы на них взглянуть.
— Этот вот вполне недурен, — сказал Лильеберг, когда они вместе просмотрели чертежи. — И все ж таки многое можно сделать получше. Прихвати его завтра в мастерскую. Только молчок, никому ни слова.
Дома он сказал, что им заказали лодку, с обшивкой вгладь, девять с половиной метров, причем заказчик решил сохранить свое имя в тайне.
— И давно ты узнал про это?
— Да уж порядком, — соврал Лильеберг, соврал так естественно, так просто, будто подарок вручил достойному человеку.
Анна стала молчаливой и угрюмой. Гадкое подозрение завладело ею: что все сплошь и рядом обманывали ее, такую милую и добрую женщину. Впервые в жизни Анна стала недоверчива, и ей самой, и окружающим было от этого прескверно. Она бродила по дому и размышляла о них обо всех: о соседях, и издателях, и маленьких невинных детишках, — все они, все как один, обманывали ее; она воскрешала в памяти минувшее время и останавливала себя, только дойдя до папы и мамы. И, разумеется, до Сильвии. Мир за стенами «Кролика» превратился в непрочную обитель мелочной пустоты и тайной насмешки. Доверчивые люди не внушают уважения, сказала тогда Катри. И вот опять Катри сидит со своими бумажками и терпеливо, настойчиво увещевает Анну, что нельзя быть врагом собственным интересам, надо просто говорить «нет», до тех пор пока не разберешься, о чем идет речь, на сей же раз речь идет о крупной сумме, а ведь сколько можно сделать на такие деньги, если учесть, что эту сумму можно еще и значительно увеличить, партнер-то был не вполне честен, и прочая, и прочая.
— Катри, — сказала Анна, — послушайте-ка теперь, что я вам скажу. А скажу я вот что: по мне, лучше быть обманутой, чем вечно глядеть на всех с подозрением.
И тут Катри допустила ошибку.
— Но ведь вы опоздали с этим, верно? — сказала она. — У вас нет выбора, так как вы больше им не верите.
Анна встала от стола. В передней она распахнула настежь дверь черного хода, решительно подошла к Катрину псу и прошипела:
— Марш отсюда!
Анна чувствовала под жесткой шкурой сильные мышцы большого зверя, но ей не было страшно, она дала псу хорошего пинка и выгнала на снег, потом выдернула из поленницы деревяшку, кинула подальше и крикнула:
— Апорт! Неси сюда! Живо!
Пес, не двигаясь с места, смотрел на нее. Анна бросила еще одну деревяшку и повторила:
— Апорт! Играй! Делай, что говорят!
От злости она расплакалась. Было очень холодно. Она ушла в дом, но дверь оставила открытой.
Анна продолжала свои попытки. Каждый раз, когда никого дома не было, она выгоняла пса на улицу. Упорно, с ожесточением швыряла она под деревья поленца, неустанно, день за днем. В конце концов пес начал слушаться, медленно, очень медленно приносил деревяшку, потом отпрядывал, прижав уши, и замирал в снегу, глядя на нее.
