Ознакомительная версия.
«Хулиган, хулиган в тебе дремлет, господин Ташевский! – продолжал поддевать себя Юрий Сергеевич. – Что там замочки какие-то, мелочь. Лучше попробуй вот “Запорожец” этот поставить набок. Слабо́?»
На обочине проезжей части, заехав на бордюр тротуара правой стороной, стоял брошенный, раскуроченный «Запорожец» с побитыми фарами и фанерой вместо стекла на заднем окне… Вроде в шутку предложил себе Ташевский перевернуть машину, но тут же и серьезно задумался: сможет или нет? Один бок на бордюре, приподнят, колеса не спущены… Юрий Сергеевич замедлил шаг, разглядывая «Запорожец», примериваясь. На вид машина довольно легкая, а он, без ложной скромности, человек крепкий, сильный, в самом расцвете, как говорится; по юности баловался штангой. Гм, вполне ведь может получиться.
«Тьфу! Да что ж это я!» – и пошел быстрее, отвернувшись от злосчастного «Запорожца». Как-то неприятно стало, ледяные мурашки защекотали спину.
Юрий Сергеевич торопливо искал тему для размышлений, чтоб отвлечься от таких вот странных, опасных желаний. Ключ, газета, «Запорожец»… Его всерьез пугали они, эти вдруг возникающие желания.
Началось месяца два назад, и словно приоткрылось тогда, а затем все росло и крепло в Ташевском, устоявшемся, зрелом, уважаемом человеке, какое-то другое существо, глуповато-лихое, агрессивное даже. С чего это?.. Юрий Сергеевич догадывался, еще при первом подобном желании начал догадываться. Помнится, тогда он вдруг остановился посреди комнаты и долго следил за минутной стрелкой старого механического будильника, стараясь проследить ее движение, и, когда это не получилось, ему до зуда в пальцах захотелось разобрать будильник и посмотреть, как он там устроен. И тогда вот появилась догадка, что причина странных желаний – его вдруг улучшившееся зрение. Конечно, не совсем «вдруг», просто-напросто сделали операцию, подтянули роговицы. Сначала правый глаз, потом левый… И, странное дело, вскоре после операции и началось, даже в тот самый день, когда возвращался из клиники с забинтованным, спрятанным под марлей правым глазом, почувствовал что-то новое, смутно тревожное. Левый глаз, как всегда, видит окружающее расплывчато, разноцветными пятнами, точно бы мир – сырая зыбкая акварель, а правый там, за бинтом, уже зажил иной жизнью, на сто процентов беспощадно зрячей.
«Да нет, бред все это, – мотнул головой Юрий Сергеевич, отгоняя неприятные догадки и воспоминания. – Ведь радость, счастье же – все видеть как надо, идти вот и видеть мир!» Он посмотрел вокруг. Мир был четкий и правильный, стены домов твердые, надежные, прямые, а не рыхлые и бесформенные, как представлялось ему раньше; он ясно видел идущих навстречу людей и не боялся с ними столкнуться, не боялся машин, переходя улицу, не щурился беспомощно, когда нужно было прочитать надпись на указателе или вывеске.
Ташевский не носил очки. (Нет, они всегда были при нем, лежали в футляре во внутреннем кармане пиджака, лежали и сейчас, по привычке, совсем не нужные после операции.) Глупый комплекс, оставшийся с детства: он стеснялся очков. Еще в третьем классе, когда нацепил их впервые и когда его стали дразнить очкариком, он возненавидел эти два стеклышка в темно-синей оправе, прятал их на дно портфеля. Пользовался ими лишь в крайних случаях, даже читал без очков, из года в год все ниже склоняя лицо над книгой. Да, зрение ухудшалось, но Юрий Сергеевич прекрасно ориентировался в привычных, хорошо знакомых местах, даже порой сравнивал себя с полностью слепым человеком – дескать, не пропаду! Слепой, скорее всего, в своем доме чувствует себя уверенно, чуть ли не лучше зрячего, все вещи у слепого всегда на местах, он знает, где что лежит, до последней пуговицы. Так же и Юрий Сергеевич – его домашний кабинет, ближайшие магазины, дорога до метро, тот метрополитеновский маршрут, которым всегда ездил на работу, в институт, где преподавал, – все это было им изучено досконально, он мог бы и с закрытыми глазами безошибочно пройти в нужный отдел гастронома, найти аудиторию, где предстояло читать лекцию. Но новые места пугали его – Юрий Сергеевич оказывался в неожиданной, страшноватой, непривычной обстановке; тут-то часто и требовалась защита и помощь очков…
Люди на улицах, в метро, в магазинах раньше были безликими, размытыми; лишь напрямую сталкиваясь с ними, Ташевский убеждался, что действительно эти густые движущиеся пятна реальны и тверды, за ними нужно следить, чтоб не сталкиваться снова и снова. Теперь стало проще. Да, с одной стороны, проще, а с другой…
Очень рано, наверняка благодаря плохому зрению, он привык быть один, точнее – с книгами. Тот мир, что открывался ему на страницах, жил куда более ярко и разнообразно, увлекательно, чем действительно существующий… К музыке у Юрия Сергеевича было особое отношение, она как бы включала в себя и живопись, и кино, и театр – когда он слушал музыку, ему всегда рисовались в воображении картины и сцены, рожденные голосами инструментов. Вообще любые звуки окрашивались для него внутренне-зрительными образами. А вот с недавнего времени эти картины и образы возникать перестали…
Девушку, что стала затем его женой, Ташевский заметил и потянулся к ней, прежде всего, изза ее голоса, ласкового, плавного, чудесного голоса. После обретения отличного зрения его отношение к жене, да и к детям тоже, несколько изменилось – точно он увидел рядом с собой не совсем тех людей… тех, да не тех…
А лекции… Гм… Много лет Юрий Сергеевич читал, точнее, рассказывал свои лекции в аудитории, заполненной студентами, именно студентами – абстрактными молодыми людьми, слушающими его, сидя за столами, ряд за рядом. Теперь же с кафедры он видел лицо каждого, глаза, равнодушные и пустые; видел, что многие заняты своими делами, некоторые дремлют, другие постоянно передают друг другу записки, шепчутся, поглядывают на часы. Это крайне раздражало его, лекции превратились почти в пытку, он даже начал подумывать об уходе из института. «Да им же совершенно плевать, оказывается, – злился Ташевский, – на всех моих вагантов, трубадуров, миракли!»
В последнее время, после операции, очень многое изменилось для Юрия Сергеевича, и, странно – многое точно бы побледнело, а другое исказилось, изуродовалось. «Хм, – усмехнулся он пришедшему на ум сравнению, – это как будто… Вот есть муха: крылья, ножки, летает, жужжит. Обычная вроде, муха и муха. А положить под лупу – превращается в отвратительное мохнатое чудище…»
Наконец вот и станция. Перед входом – ряды женщин с мешками и клетчатыми сумками, полными мандаринов, помидоров, винограда. У старушек висят на груди этакие витринки – десятка два сигаретных пачек.
– Мужчина, возьмите свеженьких помидоров! – обратилась одна из женщин к Ташевскому. – Вам, как первому покупателю…
Он посмотрел на женщину. Тонкая, с узким бледным лицом; неприятный взгляд возбужденных надеждой глаз…
– Вкуснейшие помидоры, – добавила она уже почти равнодушно вслед открывающему тяжелую стеклянную дверь Юрию Сергеевичу.
Вестибюль, некогда просторный и строгий, превратился в продолжение окружающего станцию рынка. Аптечный киоск, лотки с газетами, журналами, столик с духовной литературой, образками, календарями, игровые автоматы, экспресс-фото, экспресс-кафе… Раньше Юрий Сергеевич, щурясь, с интересом пытался разглядеть происходящее в вестибюле, пока шел к эскалатору, а теперь прятал глаза, чтоб не наткнуться на унылые или не по-хорошему радостные лица продавцов, на рты, пережевывающие хот-дог, на руки, стучащие по кнопкам игровых автоматов, листающие книжку или свеженький эротический журнал… И сейчас, доставая из нагрудного кармана пиджака магнитную карту-проездной, он вспомнил о еще одном своем желании, чуть ли не ежедневном желании подойти к одному из столиков-тумб экспресс-кафе, к тому, из которого торчат краники, и открыть их. И смотреть, как на пол текут вязкие струйки кетчупа и горчицы… Занятное, наверно, зрелище.
Вставляя магнитную карту в турникет, Юрий Сергеевич почувствовал, как его щипнул бдительный взгляд дежурной. Взглянул в ответ. Она стояла где и обычно, у своей будочки. Немолодая женщина, полная и озабоченная поддержанием порядка, в синей униформе и нелепой красной шапочке, подозрительно ощупывала глазами следующего пассажира, преодолевающего турникет.
«Интересно, – подумал Ташевский, – по скольку у них эта вахта? Часа по два… или по четыре…»
По соседнему эскалатору выезжают из подземелья люди. Плотной полоской, один за другим. Стоящий впереди на голову выше следующего. «Как матрешки!» Вереница мужчин, женщин, девушек, стариков, детей… Некоторые торопливо топают вверх, куда-то, видимо, опаздывая, и смотрят на ступеньки, словно гонятся за ними, прихлопывают тяжелыми подошвами… «Да, там на некоторых цифры есть, – вспомнил Юрий Сергеевич, – кажется, на каждой пятой: 35, 40, 45…» И усмехнулся, даже не поняв, отчего именно. Кстати, да, он стал с недавнего времени частенько усмехаться своим мыслям, порожденным впечатлениями от увиденного в прояснившемся для его глаз мире.
Ознакомительная версия.
