Он взял перо:
О безжалостные нарциссы,
Что ни весна, то убийство.
Теперь молодой хозяин.
Пришла мысль: если бы Генри собирался купить дом в Лондоне, позволил бы он ему поселиться там?
Он прилег на кровать. Спустя пять минут, успокоившийся и улыбающийся, он крепко уснул.
Допустим, у человека отсутствует представление, о том что такое страдание, размышлял Катон, сидя в своей спальне и поджидая Красавчика Джо. Допустим, он просто страдает, как животное, не думая все время: я страдаю. Или это слишком сложно? Он не был уверен. Христианство делает это понятие доступным даже крестьянам. Христос страдал, вот главное. Но какой бессмысленный вопрос. Сколько эгоизма в страдании. Буддизм пренебрегает им.
Катон спрашивал себя, не стоит ли ему, чтобы не думать и не страдать, вернуться домой в Лэкслинден и поработать лопатой в саду. Но невозможно было переносить враждебность отца, его язвительную вежливость, гнев по давно устаревшему поводу. Пришлось бы притворяться. «Уйти в отпуск» было немыслимо. Он мог бы погостить У Брендана, который жил в спартанских условиях в маленькой квартирке в Лондоне. Но Брендан стал бы наставлять его, слегка стращать, утешать, красноречиво рассуждать о «временном помрачении духа», тонко пытаясь вывести его из состояния ужасного смятения. И Катону захотелось бы поддаться, он бы почти поддался и, возможно, склонился перед неотразимой убедительностью Брендана. Нет. Если суждено утратить веру, то он хочет утратить ее своим неповторимым образом, точно так же, как обрел ее своим неповторимым образом. Он был обращенный и испытывал чувство несовершенства, но также и гордость новообращенного. Он должен сидеть перед собственной дверью, пока она не будет наконец закрыта для него.
Потребность в молитве оставалась неизбавимой, никчемной, как болезнь, как орган, который продолжает производить то, что тело больше не способно усваивать или использовать. «Господи благий, помоги мне!» Это было так просто. Больше того, простота молитвы, ее естественность, а не ужасная трудность — вот что поразило его на сей раз. Конечно, молитва была лучшим способом избавиться от терзавших его мыслей, но он не мог идти этим путем; простота обращения, которая должна была больше всего помочь ему, показалась чем-то сродни отвратительной детскости, бормотанию заклинания. Он чувствовал такую усталость. Бог тьмы, пустоты и забвения заполнял его механически молящийся рассудок хрупкими образами. Recordare quod sum causa…[20] Он окончательно потерялся: веры, которая однажды повела его в благотворную тьму, больше не было. Отсутствие Бога не было присутствием Бога. И перед глазами стоял мальчишка, и он не мог безопасно избавиться от этого видения с помощью молитвы. Иногда ощущение духовной утраты было настолько явным, что он думал: видно, Христос действительно покидает эту планету, и это то, что я переживаю.
Его затопляла нежность к этому парнишке. Предположим, я прекращу притворяться, думал Катон, если именно этим я занимаюсь. Предположим, просто обниму его. Какое имеет значение, существует Бог или нет, когда любишь заблудшее дитя? Это случилось совершенно нечаянно и без всякой моей заслуги, то, что я оказался поручителем, посредником, возможно, спасителем для мальчишки в данный момент. Возможно, как раз ради этого я родился, ради этого был обращен. Возможно, даже Христос есть часть процесса, который приводит меня к Джо так же чисто механически и неотвратимо, как заставляет ласточек улетать в дальние страны на исходе лета. Зачем беспокоиться, что это грех?
Но некая глубинная тяга к нормальности останавливала его. Дело было не в «осуждении» гомосексуальной любви. Катон ее не осуждал. Вопрос был гораздо сложней, гораздо конкретней любого подобного понятия. Он просто знал, что его возможность помочь Джо зависит от сокрытия, от безусловного подавления безумной, не знающей преград нежности, которую он испытывает к нему. Здесь перед ним разверзалась бездна порока, безнравственности, мгновенного превращения любви и смелости в пародию на них. Если он был способен сохранить в подобной буре чувств целомудренность и чистоту намерений, то Джо, как он знал, на это способен не был, и было бы крайним злом испытывать его. Это было предательством необычайного и особого доверия, которое возникло просто потому, что Катон однажды поверил в Бога. И даже если Бог теперь не мог сделать из Катона священника, это сделал Джо. Так что, в конце концов, это грех или нечто похожее. Вопрос о том, любит ли его Джо, почти не возникал. Джо любил силу. Что еще могло спасти его — это, во всех смыслах, исключение ее. Катон всерьез и не Думал обнимать мальчишку. До этого было далеко. Признание в любви было недопустимо. Но разве нельзя продолжать любить?
Я должен уехать, говорил себе Катон, не жить здесь, как преступник, просто ожидая, когда увижу его. Так терзаясь, как я пойму, что мне делать со своим священством? Уехать необходимо, но я не могу вот так взять и бросить Джо, не могу оставить его на беспредельный цинизм и погибель, у него никого нет, кроме меня. Нужно дать ему некую опору, которая поддержит его, когда меня не будет. Если б удалось побудить его учиться чему-то. Но способен ли он учиться? Все школьные годы он жил в своем вымышленном мире. Кто сейчас возьмется учить его и где найти стимул, который заставил бы его хотя бы попытаться? Если б соблазнить его деньгами. Он умен, способен учиться, надо только начать. Но это невозможно, денег нет, у меня нет, а занять сейчас не получится.
Катон раздумывал, как ему расстаться с Джо и как убедить его вернуться к учебе, а подспудно все равно билась мысль: я увижу его, он скоро будет здесь, я не в силах расстаться с ним. Никогда. Как это ни ужасно.
Неожиданно снизу донесся настойчивый стук, и Катон вскочил на ноги. Скатился по лестнице, промчался через кухню. На улице еще не стемнело, для Джо было рано, но, распахивая дверь, Катон был уверен, что это он.
В холодном предвечернем свете он увидел худого молодого человека приятной наружности, с копной вьющихся темных волос. На нем был коричневый макинтош с поднятым воротником.
— Привет, падре!
Катон смотрел на смутно знакомое лицо гостя.
— Не узнаешь, Катон?
— Генри!
Радость Катона сменилась смятением. Необходимо как-то избавиться от Генри, пока не появился Красавчик Джо.
— Входи! Как ты нашел меня?!
— Позвонил в ваш знаменитый штаб, и какой-то француз объяснил, как тебя найти. Он сказал, что телефон вам обрезали.
— Должно быть, де Валуа. Поднимайся наверх. Извини за беспорядок, дом начали разбирать.
— Да? Почему?
— Собираются сносить.
— Кажется, тут уже половину домов снесли. Шел к тебе, и такое ощущение, будто тут мир кончается. Сокола видел.
— Сокола?
— Да, пустельгу.
— Символ Святого Духа.
— Твоего приятеля.
— В Лондоне иногда видят соколов. Присаживайся, я жду человека, но…
— В любом случае я не надолго, хочу успеть на обратный поезд. Приехал, чтобы купить машину, но получу ее только в четверг.
— Какую купил?
— «Вольво».
— Красивые машины.
— А у тебя есть?
— Машина? Нет, конечно.
— Понимаю. Никакого имущества. Счастливчик ты.
Расположившись — Катон на кровати, Генри на стуле, — они смотрели друг на друга. Они были друзьями в школе, потом, менее близкими, в студенческую пору, хотя учились в разных университетах, и Катон был немного младше Генри. После отъезда Генри они какое-то время переписывались, но недолго. Обстоятельства сделали из очень замкнутых мальчишек союзников — против общих врагов: отцов и Сэнди. Союзников безупречных, ни один не стремился к лидерству. Их крепко связывало детство, а не какое-то особое сходство характеров или единство взглядов. Они не слишком искали общества друг друга, но, встречаясь, радовались, живо интересовались делами и прочим.
— Я был очень огорчен, узнав о Сэнди, — сказал Катон, — Написал твоей матери. Это ужасно.
— Да, ужасно, — кивнул Генри, оглядывая комнату, — Значит, съезжаешь отсюда. Мне нравится, что ты стал священником. Как к этому относится твой отец?
— Он в ярости.
— И куда ты пойдешь?
— Не знаю.
— Что это за место? Твой француз назвал его Миссией. Обращаете в свою веру?
— Не сказал бы! Просто занимаемся социальной работой.
— Не попробуешь обратить меня?
— Такого циника, как ты?
— Значит, помогаешь людям? Это хорошо. Знаешь, в какой-то степени я завидую тебе.
— А ты чем собираешься заняться? Станешь помещиком, похоронишь себя в деревне?
— Нечего насмехаться.
— Я не насмехаюсь. Почему бы не заняться поместьем, оно требует хозяйской руки. Что ты поделывал все эти годы? Я даже не знаю, куда ты отправился после Стэнфорда.
