— Я вызову такси.
— Хочешь, чтобы мои крошки-близнецы замерзли, — возмутился Биби. — У нас в хибаре гуляет ветер. Они сразу окочурятся в этаком холоде. Минус двадцать по Цельсию.
За стеной послышался адский грохот, и из соседнего помещения выскочили Маттиас и Себастьян, двенадцати и девяти лет от роду, кинулись на дядю, вскарабкались на колени и на плечи Арнольфа, где уже сидели близнецы.
— Маттиас и Себастьян, бросьте финки, раз вы играете с дядей! — прикрикнул на них брат Биби.
— Боже мой, кого ты еще привел сюда? — спросил Арнольф, на котором висели его четыре племянника.
— Никого, только мамочку и дядюшку-моряка, — ответил Биби, раскупоривая очередную бутылку, — ну и, конечно, Магду-Марию с ее новым кавалером.
— С англичанином?
— Почему именно с англичанином? — недоумевал Биби, — Тот уже давно смылся. У нее теперь китаец.
Когда Архилохос вернулся из подвала, оказалось, что Пролазьер спит, но и во сне его трепала жестокая лихорадка. Однако вызывать врача было уже слишком поздно. Силы покинули Архилохоса. А из подвала все еще доносились вопли и пение. Архилохос не посмел пройти второй раз по звездной дорожке, которая вела в спальню Хлои, он лег на диванчик в будуаре Хлои, недалеко от креслица, на котором валялись бюстгальтер и пояс с резинками, и тут же заснул. Но предварительно он все же снял шубу от О’Нейла-Паперера и укрылся ею.
Утром часов в восемь его разбудила горничная в белом переднике.
— Живей, сударь, — сказала она, — надевайте пальто и уходите, в соседней комнате спит хозяин дома.
Горничная открыла дверь, которую он раньше не заметил, дверь вела в широкий коридор.
— Ничего подобного, — сказал Архилохос, — хозяин дома — это я. На кровати — владелец художественной галереи Пролазьер.
— О, — сказала девушка и сделала книксен.
— Как тебя зовут? — спросил Арнольф.
— Софи.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать, сударь.
— Давно ты здесь служишь?
— Полгода.
— Тебя наняла миссис Уимэн?
— Мадемуазель Хлоя, мсье.
Архилохос решил, что произошла какая-то путаница, но постеснялся расспрашивать дальше.
— Не угодно ли, сударь, кофе? — осведомилась девушка.
— Мадемуазель Хлоя уже встала?
— Она спит до девяти.
Тогда и он позавтракает в девять, сказал Архилохос.
— Mon dieu,[3] мсье. — Софи покачала головой. — В девять мадемуазель принимает ванну.
— А в половине десятого?
— Ей делают массаж.
— А в десять?
— К ней приходит мсье Шпац.
Архилохос с удивлением спросил, кто такой мсье Шпац.
— Портной.
Когда же он сможет увидеться со своей невестой, воскликнул Архилохос в отчаянии.
— Ah non,[4] — сказала Софи энергично, — готовится свадьба, и мадемуазель страшно занята.
Архилохос сдался, он попросил проводить его в столовую: надо было хотя бы поесть.
Он завтракал в той комнате, где мэтр Дютур оформлял недавно дарственную на виллу, и ему прислуживал седой, исполненный величия дворецкий (вообще выяснилось, что в доме полным-полно слуг — камердинеров и горничных); Арнольфу подали яйцо, ветчину (к которой он не притронулся), кофе по-турецки, апельсиновый сок, виноград и свежие булочки с маслом и конфитюром. Тем временем за высокими окнами в парке с раскидистыми деревьями совсем рассвело, и в дом хлынул поток свадебных подарков: цветы, письма, телеграммы, груды свертков. К дверям, громко сигналя, подъезжали автофургончики; подарки множились, загромоздили холл и гостиную, их сваливали прямо на пол в спальне перед ренессансной кроватью и даже на саму кровать, в которой лежал всеми забытый владелец галереи и молча с большим достоинством лязгал зубами.
Архилохос вытер рот салфеткой. Он ел почти час, молча, истово, ведь с того времени, как Жоржетта накормила его макаронами и яблочным пюре, у него не было ни крошки во рту. На буфете стояла батарея бутылок с аперитивами и ликерами и ящики ароматных хрупких сигар: «Партагас», «Даннеман», «Коста-Пенна», рядом с сигарами лежали пестрые пачки сигарет; первый раз в жизни у Арнольфа возникло желание вкусить запретный плод, но он с испугом подавил это желание. Он наслаждался ранним часом и своей ролью хозяина. Правда, дикий шум, который производил семейный клан Биби и который время от времени явственно долетал наверх, вызвал в доме некоторую панику; толстая кухарка, спустившаяся за чем-то в погреб, выскочила оттуда совершенно растерзанная: ее чуть было не изнасиловал дядюшка-моряк.
Дворецкий со страхом сообщил, что в дом ворвалась шайка разбойников; он хотел было позвонить в полицию, но Архилохос удержал его.
— Это мои родственники.
Дворецкий поклонился.
Арнольф спросил, как его зовут.
— Том.
— Сколько вам лет?
— Семьдесят пять, сударь.
— Давно вы здесь служите?
— Десять лет.
— Вас нанял мистер Уимэн?
— Мадемуазель Хлоя.
Архилохос решил, что и на этот раз произошло недоразумение, но и сейчас он не хотел ни о чем спрашивать. Он немного стеснялся семидесятипятилетнего слуги.
Дворецкий доложил, что в девять явится О’Нейл-Паперер: он шьет свадебный фрак. Цилиндр от Гошенбауэра уже прибыл.
— Хорошо.
— А на десять назначен чиновник из ратуши. Придется урегулировать еще кое-какие формальности.
— Отлично.
— В половине одиннадцатого надо принять мсье Вагнера, который официально поздравит господина Архилохоса с присвоением ему звания почетного доктора медицинских наук за заслуги в деле внедрения акушерских щипцов.
— Жду его.
— На одиннадцать назначен американский посол. Он вручит поздравительное послание от президента Соединенных Штатов.
— Очень приятно.
— В час подадут легкую закуску для свидетелей бракосочетания, а без двадцати два состоится отъезд в отдел регистрации браков. После венчания в часовне святой Элоизы — обед в «Рице».
— Кто же все это организовал? — с удивлением спросил Архилохос.
— Мадемуазель Хлоя.
— Сколько гостей ожидается?
— Мадемуазель пожелала отпраздновать свадьбу в узком кругу, приглашены только самые близкие друзья.
— Совершенно согласен.
— Поэтому стол будет накрыт всего на двести кувертов.
Архилохосу опять стало не по себе.
— Хорошо, — сказал он, помолчав немного. — В этом я пока не разбираюсь. Вызовите мне такси на половину двенадцатого.
— Разве вы не поедете с Робертом?
Архилохос осведомился, кто такой этот Роберт.
— Ваш шофер, — ответил дворецкий. — У господина Архилохоса самый комфортабельный во всем городе красный «студебекер».
«Как странно», — подумал Архилохос, но именно в эту секунду появился О’Нейл-Паперер.
В половине двенадцатого Арнольф поехал в «Риц», чтобы увидеться с мистером и миссис Уимэнами. Англичане находились в холле отеля — в роскошном зале с диванами, обитыми плюшем, и креслами всех фасонов; на стенах висели потемневшие от времени картины, они были такие темные, что почти невозможно было различить изображенные на них предметы — иногда, видимо, это были фрукты, иногда дичь. Супруги восседали на плюшевом диване и штудировали журналы: он — «Новое археологическое обозрение», она — археологический ежемесячник.
— Миссис и мистер Уимэны, — сказал Арнольф, взволнованный до глубины души, и протянул англичанке, которая смотрела на него с несказанным изумлением, две орхидеи, — вы самые лучшие люди на свете.
— Well, — ответил мистер Уимэн, пососал свою трубку и отложил в сторону «Новое археологическое обозрение».
— Отныне вы будете номерами первым и вторым в моем миропорядке, основанном на нравственности!
— Yes, — сказал мистер Уимэн.
— Вас я уважаю даже больше, чем президента и епископа старо-новопресвитериан.
— Well, — сказал мистер Уимэн.
— Подарки, которые преподносят от чистого сердца, вызывают чистосердечную благодарность.
— Yes, — сказал мистер Уимэн и в полном остолбенении перевел взгляд на жену.
— Thank you very much![5]
— Well, — сказал мистер Уимэн, потом еще раз сказал «Yes» и вынул из кармана портмоне, но Архилохоса уже и след простыл.
«Какой милый народ эти англичане, только уж очень сдержанные», — думал Архилохос, сидя в своем красном «студебекере» (самом комфортабельном во всем городе).
На этот раз свадебный кортеж у часовни святой Элоизы ожидала не жалкая кучка старо-новопресвитерианских кумушек, а гигантская толпа народу; вся улица Эмиля Каппелера была запружена полузамерзшими людьми; люди выстроились длинными шпалерами на тротуарах; любопытные осаждали окна грязных домов. Оборванные уличные мальчишки, будто припорошенные известкой, гроздьями висели на фонарях и на нескольких чахлых деревьях. Но вот вереница автомобилей показалась на бульваре Мерклинга со стороны ратуши, и из головной машины — красного «студебекера» — вышли Хлоя и Архилохос. Наэлектризованная толпа бесновалась и орала: «Да здравствует Архилохос!» «Виват Хлоя!!»; болельщики велоспорта сорвали себе голос от крика, а мадам Билер и Огюст (на сей раз не в костюме велогонщика) расплакались. Несколько позднее прибыл президент в разукрашенной карете, запряженной шестеркой белых лошадей; вокруг кареты на вороных конях гарцевали лейб-гвардейцы в золотых шлемах с белыми плюмажами. Толпа хлынула в часовню святой Элоизы.
