— Больше, чем раньше?
— Больше, гораздо больше.
— И уже по-другому?
— Да, по-другому. Я люблю тебя. Я сошла с ума, но я люблю тебя. Я была так несчастна все эти дни без тебя.
— Еще, — сказал он.
— Я люблю тебя. Почему ты не приходил?
— Еще. Я потом объясню.
— Я люблю тебя. Я никогда никого не смогу полюбить, как тебя. А эти девушки возле школы сегодня вечером?
— Еще. Я потом объясню.
Склонившись, она нежно поцеловала его в губы.
— Пойдем, — сказал Дени. — Ты в порядке? Теперь я не буду говорить тебе «вы», хорошо? Я просто идиот! Ты в порядке?
— Да, сейчас в порядке. Но нужно возвращаться. Я, наверное, здорово опоздала.
Они сели в трамвай, спокойные, удивительно спокойные внешне и счастливые и грустные в душе. Они вместе вышли недалеко от пансиона и попрощались на тротуаре. Они пожали друг другу руки с отстраненно вежливой улыбкой на губах.
— Я люблю тебя, — сказала она, — теперь только и буду делать, что думать о тебе. До завтра, договорились?
Она вспомнила о Мадлен.
— Ой, — сказала она, — приходи ко мне на улицу Вуду, дом шестнадцать.
— Почему?
— Потом объясню. Дом шестнадцать. Встретимся там. Ты знаешь, где улица Вуду?
— Знаю, — сказал он, — могу быть там около семи.
Они отошли друг от друга, словно чужие. Дени прочел на ее губах:
— Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.
Он ничего не сказал. Ему было грустно.
На парте учебники. Дени сидит за партой. Пьеро за ним. Самостоятельные занятия, и часы с маятником, и стрелки часов, и время, застывшее на месте.
— У тебя довольный вид, — говорит Пьеро еле слышно.
— Я доволен.
— Почему ты больше не дружишь со мной? Я тебе что-то сделал?
— Нет, — говорит Дени. — Я по-прежнему твой друг. И ты это прекрасно знаешь.
Голос воспитателя:
— Летеран, закончили болтать?
— Я ничем тебя не обидел?
— Ничем, честное слово.
— Хочешь мой перевод? Ты за весь урок ничего не написал.
— Давай.
Пьеро передает тетрадь, лицо у него такое невинное, такое невинное… И время застывает.
Улица Вуду, семь часов.
Она ждет на улице возле двери дома номер шестнадцать. Они поднимаются вместе.
И Мадлен болтает, болтает, не переводя дыхания. Ну неужели она не задохнется, повторяя, как ей повезло, и какой милый ее Жак? После двадцатиминутного монолога они наконец могут уйти.
Улица Вуду, бульвар Карно, Круглая площадь, бульвар Мериме, шаги, еще шаги.
— Так будет лучше, правда? — говорит она.
— Невероятно, — говорит Дени. — А если настоятельница узнает?
— Как?
— А если твоя подруга что-то заподозрила?
— Как?
— Я могу взять тебя за руку?
— Нет, дорогой, не на улице.
— Скажи, а завтра я смогу быть совсем рядом?
— Сможешь, дорогой.
— Ты не сердишься на меня за вчерашнее?
— Нет, дорогой, но я больше не хочу, чтобы ты разговаривал с девушками. Мне было тогда так больно.
— Я больше не буду говорить ни с одной девушкой. А настоятельница не спрашивала обо мне?
— Спрашивала, дорогой.
— Все нормально?
— Все нормально. Не говори со мной так, а то я брошусь тебе на шею.
— Буду говорить.
— Говори.
В тот вечер — один, у себя в комнате, со светлой луной в окне — Дени видел во сне удивительную страну, где никто никогда еще не бывал. И в тот вечер Дени — один, у себя в комнате — видел тысячи снов. А наутро воскресный рассвет разбудил его, не спугнув эти сны. И воскресное утро тянулось долго, очень долго — в мыслях о том особом часе, который должен когда-нибудь наступить.
И в тот день Дени побежал навстречу солнцу. Сначала он бежал по улицам, потом по лестнице, перемахивая через ступеньки и, наконец, позвонил. Дверь открылась — на пороге стоял его сон.
Когда Дени позвонил, сестра Клотильда его еще не ждала — он пришел на свидание на час раньше. Она сняла накидку и платье, оставшись босиком в белой полотняной рубахе. Потом надела поверх нее передник Мадлен, доходивший ей до колен. Она терла кафельный пол на кухне, когда дверной звонок пронзил ее, словно удар электрического тока.
Сдернув передник и вытирая руки, она бесшумно вошла в прихожую, заметалась, кинулась в комнату, чтобы одеться. Дени позвонил во второй раз и звонил долго, так долго, что она подумала, как бы удивленные соседи, увидев его на площадке, не потребовали объяснений. Она открыла дверь, поймала Дени за руку, изо всех сил втянула внутрь и закрыла дверь. Все это было проделано так быстро, что оба не успели и глазом моргнуть.
На Дени был светлый твидовый костюм в синюю и черную крапинку, которого она у него еще не видела — перешитый (он должен ей это сказать) из отцовского. Первое, чему она удивилась, стоя рядом с ним босиком на ковре, что он оказался на целую голову выше нее — такой большой, такой высокий. Это открытие произошло так неожиданно, что можно было подумать, будто Дени вытянулся за одну ночь. Она видела его раньше только в рубашке с расстегнутым воротом, в неизменном темно-синем джемпере, а теперь он даже повязал галстук — также доставшийся ему от отца — красно-зеленый, трикотажный, трогательный и ужасающий.
Оба они молчали не в силах произнести ни слова. Дени тоже не узнавал сестру Клотильду, и, проникаясь его удивлением, словно глядя на себя его глазами, она осознала, как выглядит, и какие у нее короткие волосы. Она испугалась, инстинктивно отступила, натолкнулась на стену, правой рукой прикрывая голову, и в ужасе взмолилась:
— Не смотри на меня.
Она на мгновение спрятала лицо в ладони и замолчала — Дени не знал, подойти к ней или убежать. У нее были светлые, легкие, вьющиеся волосы и очень длинные ноги, и потому в бесформенной рубахе она казалась тоньше, моложе, и выглядела хрупкой, как подросток.
Когда она подняла глаза, Дени так и стоял, словно остолбенев. Она посмотрела на него, опустила руки и с серьезным выражением лица решительно кивнула, как солдатик. Потом протянула руку и сказала:
— Иди сюда, перестань на меня так смотреть.
Она ввела его в комнату — не в ту, где накануне они сидели с Мадлен. Стены здесь были белые, из украшений — только круглое зеркало, разбитое на сотни осколков, скрепленных деревянной золоченой рамой. Темная, хорошо натертая мебель. Монашеское платье и накидка брошены на ручку одного из кресел. Уже не думая о том, как она выглядит, сестра Клотильда убрала одежду, чтобы Дени смог сесть.
— Ты сама все устроила? — сказал Дени.
— Все? Что ты имеешь в виду?
— Ну, ты навела порядок? Это ты все убрала?
— Да. Конечно я.
— А ты что подумала? — сказал он.
— Ничего. Уверяю тебя. Совсем ничего.
Он продолжал стоять, вытянув руки по швам.
— Сядь, прошу тебя. Не смотри на меня так. Я никогда не замечала, какой ты высокий. Ты такой… — Подыскивая слово, она снова подняла руку, стараясь прикрыть волосы. — Ты такой живой, просто невероятно.
Она попыталась улыбнуться, отвела глаза, потом внезапно отстранилась.
— Сядь. Не двигайся. Я нашла в кухне печенье и…
— Я не голоден, — сказал Дени.
— Тогда какао. Я сварю тебе какао.
— Нет, побудь со мной, не уходи.
И внезапно она оказалась в его объятиях — теплая и нежная, она прижалась к нему, он целовал ее, как накануне, горячими губами, а она шептала, уткнувшись ему в рот:
— Дорогой мой, дорогой мой, Дени, скажи мне, что ты меня любишь, о, скажи мне это еще раз, все так странно, не могу объяснить тебе…
Она думала: все это так вульгарно. Но нет, это не может быть вульгарно, когда это происходит с ними. Она чувствовала, как сильно бьется сердце, или это было сердце Дени, она уже не могла различить. Ей хотелось бы знать, какие в этом случае принято делать жесты, какие слова принято говорить, — наверняка существуют особые жесты и особые слова, о которых другим известно. Тогда все было бы понятнее. А разве здесь что-то непонятно или вульгарно? Желание, возникшее этой бессонной ночью, улетучилось. Ей было страшно, слишком страшно, чтобы испытывать хоть малейшее желание, и когда ее взгляд, брошенный через плечо Дени, задержался на кровати, безобразной, железной кровати со спинкой из металлических прутьев, она поняла, что ей страшно, — страшно не принадлежать ему, а сделать эти пять или шесть ужасающих шагов, которые им придется преодолеть, страшно, что их неведение может оказаться постыдным или отвратительным и унизит их любовь.
Наверное, у мальчиков знания о таких вещах — в крови, потому что Дени внешне выглядел куда увереннее ее, или более смелым, или попросту более сообразительным. Взяв ее за руку, он произнес шутливо:
