После истории с дракой Кока не рисковал вылезать из дома — читал «Сагу о Форсайтах» или сидел у окна, глазея сверху на прохожих и подавляя в себе желание поплевать им на головы. Когда не было гашиша, спасала библиотека. Конечно, читать под колпаком кайфа было куда интересней, но где он, гашиш?.. Где жирный вязкий коричневый гашиш Северного Кавказа?.. Где небесно-зеленый порошок азиатской анаши?.. Где украинская мацанка?.. Где хотя бы шала из сушеной конопли?.. Ничего нет. Кока позванивал по разным адресам, но нигде ничего путного не намечалось. Или было, но такое поганое, что и брать не стоило. Как-то Нукри сообщил, что есть хороший гашиш, но «мало приходит».
«Мало приходит! У него, что, ноги выросли? Сам приходит-уходит? Или это ты лапу суешь и пакеты ополовиниваешь! — хотел сказать ему Кока, зная, что «мало приходит» на самом деле означает «полный мизер». Но не сказал.
Лежал с книгой на тахте или тупо смотрел телевизор, или лениво переругивался с бабушкой, или торчал в окне, озирая улицу и готовый в любую минуту спрятаться при виде участкового милиционера, который часто наведывался в их неспокойный двор.
В их районе милиционер считался самым позорным существом на свете. В детстве Кока внимательно рассматривал их: «Вот, руки-ноги как у людей, а на самом деле…». А как иначе?.. Ведь учил же курд Титал, что менты только похожи на людей, но на самом деле не люди, а твари, у которых под формой есть хвост, под сапогами — копыта, а на голове — рога. Потому-то они не снимают никогда своих голубых фуражек. А оружие носят для защиты, если кто-нибудь захочет содрать с них брюки, чтобы отпилить копыта или оторвать хвост.
И маленький Кока свято верил в это и даже не раз подговаривал старших ребят попросить пожилого добродушного участкового Гено снять фуражку. Впрочем, бывало, что летом, в беседке за домино, Гено и сам иногда снимал фуражку, обтирая потную лысину красным платком. Рогов не обнаруживалось. Но и на это было объяснение — выпали от старости, как зубы у дворовой собаки Зезвы.
Позже, за мелкие проступки, Кока начал сам попадать в милицию. Ещё бы не попасть!.. Милиция целыми днями только и делала, что колесила по городу, выискивая, к чему бы придраться и кого бы поймать с целью выкупа. Из милиции Коку обычно вызволяла сестра бабушки, великая актриса, столь популярная в народе, что когда она приезжала за Кокой в участок, менты толпились в дверях, начальник бегал за кофе, а паспортистки слушали, разинув рты, её монологи о жизни, во время которых Коке то попадало по щекам, то рассказывалось, какой он хороший, но его портит всякая уличная сволочь.
Один раз актриса-спасительница так вошла в раж, что стала кричать на начальника милиции, почему он ловит всяких сопляков, а настоящих бандитов не сажает, и под горячую руку дала ему звонкую затрещину. Начальник ошарашенно бросился целовать ей руку, сочтя оплеуху за редкую милость.
«Чтобы никуда из дома не выходил, сидел и читал Шекспира, я проверю!..» — голосом Медеи из последнего акта кричала она на Коку, и милиционеры зачарованно повторяли за ней хоровым эхом:
«Понял?.. Шекспира!.. Проверит!.. Сиди!.. Читай!.. Дома!..»
И Кока кивал повинной головой — никуда, никогда, ни за что не пойду, только Шекспира, конечно, кого еще, всегда, понял, читать и учить наизусть!..
«Дай мне тут же великую клятву, что никогда больше капли в рот не возьмешь! Сейчас же!» — с неподдельной патетикой показывала она пальцем на заплеванный пол каталажки.
И милиционеры под гипнозом подтверждали:
«Да, да, клятву!.. Тут же!.. Сейчас же!.. Великую клятву!..»
Кока обреченно кивал:
«Даю… Клятву… Никогда… Ни капли… Великую и крепкую…»
«Не забывай, что ты позоришь не только себя, но и всю семью — отца и мать, бабушку и дедушку…» — подробно перечисляла она, по — макбетовски загибая пальцы.
«…Тетю и дядю!.. Братьев и сестер!..» — подсказывали менты в столбняке, а Кока свято обещал, что будет помнить об этом вечно, напишет на плакате и повесит над столом, чтобы не забывать.
«Ну всё, негодник! Я прощаю тебя!.. Твой проступок невелик. Я вижу, что ты раскаялся. Иди и подумай! И неделю из дома — ни ногой! Прочтешь дважды «Гамлета». А потом скажешь мне наизусть пятый монолог! — обнимала она Коку (начальник смахивал слезу, паспортистки разводили руками — «ясное дело, молодой, всё бывает», а прочая милиция стояла в ступорном молчании). — А это вы, пожалуйста, выбросите в мусор, — величественно кивала она на кокины корявые объяснительные. — Если эти бумажки вам так дороги, то напишите на них резолюцию, что я взяла своего племянника на поруки, под личный надзор и контроль. Надеюсь, этого вполне достаточно?..»
«Меня, меня тоже возьмите! На поруки, под контроль и надзор!» — робко-радостно шутил начальник, разрывая протоколы и в спешке кидая их мимо мусорного ведра.
«Тебя уже поздно брать на поруки. Горбатого могила исправит!» — усмехалась актриса, протягивая руки для поцелуя.
«Правильно! Поздно! Могила! Кладбище! Тут, тут подпишитесь!» — просил начальник и заискивающе спешил подсунуть чистый лист бумаги — показать семье автограф.
Паспортистки, затаив дыхание, тоже просили о милости:
«И для нас!.. Автограф!.. Просим!..»
Спасительница заполняла подписями лист, который тут же начинал по линейке делить завхоз — чтоб всем досталось на память. Милиция вздыхала и с обожанием повторяла:
«Спасибо!.. Спасибо за всё!.. Заходите в гости!» — начальник торопился спрятать самый большой автограф, паспортистки всхлипывали, а оперы умильно смотрели поверх голов.
«К вам? В гости? Нет уж, лучше вы ко мне, в театр, на спектакль! Милости прошу!» — лукаво приглашала она и под восторженными взглядами величественно выходила на улицу.
Опера снимали головные уборы. Паспортистки махали платками. Шофер почтительно открывал дверцу черной «Волги», включал синюю мигалку, чтобы с ветерком доставить домой народную любимицу. Следовало прощание с начальником милиции — она целовала его в лоб, а он рыдал как буйвол. И кто-то опоздавший, видя эту сцену, обязательно думал, что идет киносъемка, и недоумевал: где камеры и прожекторы?
Звонок вывел Коку из задумчивости. Он схватил трубку, надеясь на какие-нибудь хорошие известия про курево или ширево, но женский металлический голос холодно сообщил, что его срочно вызывают в военкомат, и если он завтра не явится в ю часов, то милиция заберет его в тюрьму.
— Почему? Что вам надо? — перетрусил Кока. — Я пацифист!
— Переучет, — отрезал голос. — Если не хотите загреметь на два года, приходите без опозданий, ровно в ю.
В армию Кока совсем не хотел, но и военкомата панически боялся. Ночью не спал и думал, что делать.
«Идти или не идти?.. Если идти — поймают, в казармы кинут, кровь выпьют до дна. Не идти — сами придут, заберут… Знают, что я тут. И куда спрятаться? Уехать? Денег на билет нет, мать сама на мели, даже телефон у неё недавно в Париже отключили за неуплату… Отец неизвестно где. У кого спрятаться, где одолжить?.. Плохи дела… А может, правда, переучет?..»
На другой день, труся и поджав хвост, Кока потащился в военкомат, надежно спрятав паспорт в Марселя Пруста и взяв с собой только военный билет (залитый пивом и заляпанный жиром во время своей «обмывки»). Он пугливо отворил тугую дверь, готовый бежать при любой опасности.
За стойкой его встретила смазливая стройная девушка в военной форме. Зыркая хитрыми глазками, она спросила:
— Кока Гамрекели? Очень хорошо. Пишите свою автобиографию.
— Зачем? — удивился Кока.
— Так надо! Полагается! Пишите! Вот бумага и ручка!
Не отходя от стойки, Кока начал что-то царапать на листе, а девушка подбадривала:
— Давайте, пишите, как следует. Приказ. Вон, вас там человек ждет, — вдруг добавила она тише, указывая крашеными глазками на угол приёмной, и шепнула совсем тихо: — Из КГБ.
А к стойке уже спешил с протянутой рукой полный курчавый парень лет 30-ти, в белой рубашке и темных брюках:
— Я — Хачатур, лейтенант КГБ! А вам Николай назвать?.. Давай прогуляем туда-сюда, говорим, эли. Куда лучше ходить?
— Вам лучше знать, — с ужасом прошептал Кока, слыша только страшные три звука, звенящие молотом по наковальне: «К! Г! Б!» — и мало что понимая в ломаной речи странного брюнета.
— Я не местный, бана, городу не знаю. В садику посидим, ара? Можно назвать мне Хачик, — забирая со стойки лист с начатой биографией, сказал лейтенант и спрятал бумагу в портфель.
«Не местный? В садику? Ара? Хачик? Он что, больной? Или это я свихнулся?» — думал Кока, в оцепенении спускаясь по щербатым ступеням военкомата. Но на улице никто не поволок его в «воронок», и он немного пришел в себя. Лейтенант шел сзади и в затылок тоже не стрелял.
Кока направился в скверик. По дороге он осмелел и стал прислушиваться к своему словоохотливому спутнику, который раскатывал «р» так звонко и крепко, что прохожие оборачивались вслед, а на его хриплый звук «х» уличные собаки отзывались злобным урчаньем. Выяснилось, что этот Хачик — сын генерала армянского КГБ и попал в Тбилиси по своеобразному «обмену»: закавказские кагебешные тузы (державшие сыновей при себе в своих ведомствах), устав от нареканий Москвы в кумовстве, решили перехитрить Кремль и перетасовать детишек по Закавказью, предварительно, конечно, договорившись с коллегами о «присмотре». Присмотр должен быть обоюдным и строгим: я слежу за твоим, а ты — за моим… иначе твой у меня в заложниках, как и мой — у тебя… И если мой не будет делать карьеру, то и твоему далеко не пойти. Словом, погон за погон, звезда за звезду, медаль за медаль.
