— Вот твоя бабушка, Коля. Ты у ней пока поживешь.
Ему сделалось страшно, на бабушку он смотреть и не смотреть боялся, а та осуждающе спросила:
— Чтой-то он у тебя такой молчун?
— Немой он, — вздохнула мать.
Ему же послышалось, будто мать сказала «не мой он», и он даже не заплакал, не закричал, а поперхнулся и стал кашлять и хрипеть.
— Я приеду за тобой, я скоро приеду, — твердила ему женщина, но чем больше она повторяла эти слова, тем страшнее ему становилось, он цеплялся руками за платье, точно силясь удержать. Затем вдруг успокоился и послушно позволил себя умыть, поцеловать, ничего не чувствуя, кроме немоты всего тела.
Потом они шли через пыльный приземистый город, дождались катера, и, когда мать поднималась по сходням, бабушка крикнула ей с берега:
— А дитя-то у тебя крещеное, у негодницы?
— Какое там крещение в степи, там и церкви-то нет! — прокричала в ответ мать и отвернулась от едкого дыма.
Обратно шли по другой улице, ветер дул им прямо в лицо, и теперь мальчик с открывшимся высоким лбом и прищуренными глазами казался очень взрослым. Бабушка заводила его в какие-то дома и говорила:
— Вот Господь послал на старости утешение, — и, помолчав, добавляла: — Убогий он.
— У Бога, значит.
Все думали, что он не только немой, но и глухой, и говорили при нем не стесняясь, осуждали его мать, и в каждом доме угощали пряником, конфеткой или моченым яблоком. Он же слышал и понимал все, о чем говорили эти люди.
Спустя несколько дней бабушка отвела мальчика в церковь, и веселый черноволосый батюшка окрестил раба Божия Николая, отнеся его по обычаю после таинства в алтарь. Там, у горнего места, перед громадной иконой шествующего Спасителя, мальчик вздрогнул и не в силах более удерживать рост слов, заплакал, и бабушка, стоявшая тут же рядом перед царскими вратами, услышала его срывающийся голос.
— Твой, твой, — звал мальчик не переставая, произнося это слово, пока испугавшийся священник не вывел его на улицу.
Бабушку это чудо поразило чрезвычайно. Она стала часто водить мальчика в церковь и учила его, как просить у Бога за отца, за мать и всех прочих людей.
— Ты молись, Коленька, молись, — шептала она, — ты дитя неразумное, безгрешное, твои слова до Бога легшее дойдут. Ты скажи так: прости, Господи, отца моего непутевого и мать мою грешницу, а еще скажи — прости, Матерь Божья, бабушку мою, верни ей дочку ее. У меня ведь, Коленька, дочка есть, только она помладше тебя будет, ей всего-то зимой годик исполнился.
Когда она вспоминала про дочку, глаза у нее делались безумными, точно проваливались куда-то, она крепко сжимала его плечо и говорила:
— Дочку мою, Катеньку. Я ее чужим людям отдала, сама отдала. Голодно было, муж у меня-то помер, из деревни мы ушли. Пришли в город на пристань, а там народу много, бабы с детьми сидят, все баржу ждут с хлебом. Дети плачут, бабы из сухих грудей молоко выдавливают. А тут на пристани дамочка така нарядна и мущина с ней. Ходят по пристани ровно по базару. К одной бабе подойдут, к другой и все на детей смотрят. А рядом-то товарка меня в бок толкает, они, говорит, дите себе выбирают. Им, вишь, обязательно девочка нужна, здоровая и маленькая, чтоб мать не помнила. И как она это сказала, так у меня сердце и сжалось. Встать хочу, уйти, а сил нет. И точно, подходят они ко мне, смотрят так жутко, а потом дамочка и говорит: «Мы можем вашу девочку взять». Только насовсем, говорит, иначе брать не будем. Я на баб смотрю, а те глаза в землю попускали. А сколько там детей просто так оставляли. Так нет же, таких не берут, по живому рвать хочут. Эта змеюка-то и говорит мне: вы, мол, женщина молодая, здоровая, еще нарожаете. А так умрет ваша девочка. Как сказала она это слова, помутилось у меня, Коленька, в голове и отдала я ей свою Катю. Господи, прости. Проси, проси, Коленька, Матерь Божью, одна у меня заступница. Вот и тебя мамаша бросила. Господи, что деется-то?
Бабушка была женщиной странной. Иногда она относилась к нему очень ласково, жалела, баловала, а иногда точно уставала от своей жалости, замыкалась в себе и по нескольку дней будто не замечала его. Но ее отстраненность была ему даже легче, чем заискивающее внимание. Он часто уходил на берег реки, садился и смотрел, как плывут пароходы и баржи, и гадал, на чем приедет мать. Это было самое высокое место в городе, на развалинах кремля, откуда было видно всю излучину сверкающей реки и можно было часами смотреть на текущую воду и забыть, где ты. Но потом приходила бабушка и в сумерках отводила его домой. Первое время он покорно шел за ней, но скоро ему стало казаться, что она приходит слишком рано и уводит его потому, что не хочет отдавать матери, а мать забыла ту пристань, где оставила его, и только с этого холма он увидит ее лицо. Бабушка ласкала его и как могла утешала, пыталась отвлечь, но все ее утешения только обостряли в мальчике любовь к матери и тоску об отце, и он вырывался и снова убегал на берег реки и просиживал там до самой темноты, когда становилось зябко, и суда выплывали на плес, качаясь своей черной громадой и смягчая ночь дрожащими огнями и гудками.
Однажды бабушка равнодушно сказала:
— Не приедет она. У ней теперь новая семья.
Постепенно он стал привыкать к этому городку, ему пошел восьмой год, и его взяли учиться в школу. На зиму он забывал о матери, вместе со всеми детьми катался на санках с крутых берегов и потом по льду, но когда весною этот лед таял и медленно уплывал по течению, душа мальчика начинала тосковать, и он взбирался на холм, ожидая первый буксир, а вслед за ним первую баржу, идущую на створ у подножья холма.
Жизнь была тихой и казалась стоячей, медленно наступало лето и перекатывалось стрекотом кузнечиков в высокой траве, кучевыми облаками над рекой, недвижимым мутным солнцем, отражавшимся в пузырящейся воде, и вместе с этой водой уходила вниз по течению жара, становились ветреными и зябкими звездные, пахнущие кострами и рыбой сентябрьские ночи. И после каждого лета он чувствовал, что вырос, и бабушка, сама нарядно одеваясь, вела его в магазин, долго выбирали и примеряли новую одежду, жесткую, неудобную, но праздничную и сулящую волнение радости. А потом бывала грибная осень, блестящая и недоступная, как учительница, приходившая в ожидании снега и ледостава на реке, каникул, сверкающих шаров и звезды на школьной елке.
Очень рано он повзрослел, случилось это однажды ночью, когда его внезапно разбудил глухой, мерный стук за дверью. Он встал, приоткрыл дверь и ступил в комнату. Бабушка лежала на полу перед божницей, билась головой об пол и часто повторяла:
— Осподи, возьми мя к себе, Осподи.
Раскачивалась лампадка, на стене мелькали тени, он отступил на шаг, замер и так простоял, сам не зная сколько. И в этот момент в его душе что-то резко переменилось, как это случается с невзрослой душой. Точно расслышал давешний шепот своих губ или еще чей:
— Утешь ее.
Обернулся — в комнате было тихо, бабушка уже не отбивала поклоны, лежала на полу и не шевелилась. Он взял на руки ее сухое, легкое тело, отнес на кровать и просидел там до самого утра, пока не стало светать и не разгладилась острая, будто рана, складка на лбу.
После той ночи бабушка часто болела, перестала узнавать людей, сначала соседей, а потом и его самого. Целыми днями она лежала на кровати, устремив глаза в потолок, что-то шептала, и часто по ее щекам катились слезы. Через полтора года — бабушка так и не поправилась, а, казалось, уже не жила, но доживала покорно и безучастно до смерти — он закончил школу и остался работать в городе на пароме. Он жил очень замкнуто, ухаживал за бабушкой и все чаще стал думать о своих родителях. Адрес матери он узнал довольно скоро — она проживала в местечке Рыбном под Рязанью, но ни ехать к ней, ни писать он не решился.
В городке не было до него никому дела, и это одиночество, порой его так мучившее, было в то же время спасительным, ничто не вмешивалось в его мир, он рос, подчиняясь лишь своим законам, и часто просыпаясь на рассвете, глядя, как солнечные лучи медленно переползают по стенке, и рассматривая все до одного знакомые сучки на дощатом потолке, гадал, что станется дальше с его жизнью, проживет ли он ее всю в этом городе или что-то изменит ее, и он исходит всю землю в поисках отца, обойдет все земные кладбища и прочтет имена на всех памятниках и крестах. Эта странная тяга к дорогам не оставляла священника и теперь, и отец Николай против своей воли представлял, как, сложив с себя сан, уйдет из города, потому что от бродяги родившись, без отца и матери выросший, он все равно был бродягой, и никакое место на земле не станет его домом.
Бабушка умерла Великим постом, не дожив до Пасхи двух недель, так и не придя в себя и не имея сил узнать его. И эта первая смерть, случившаяся в его жизни, нанесла ему непомерную обиду, точно обманув своей будничностью, с какой приходили в дом старухи, с какой отпевали, а потом хоронили на новом кладбище за городом, где не было ни единого деревца, а только несколько свежих могил за металлической изгородью, ровные прямоугольники земли, плиты и сваренные из стальных трубок кресты с аккуратными табличками. И обида на то, что все свершилось именно так, была столь сильной, что душила мысль о самом себе, и он равнодушно отнесся к тому, что кончилась данная ему в военкомате отсрочка, и он получил через месяц повестку. Он уехал из города стриженым пассажиром в телогрейке и с вещмешком за спиной среди таких же пацанов. И бабы все на них так жалеючи смотрели, будто бы шли ребятки на войну. Но война досталась не им, а мальчикам, с завистью бежавшим за ними по пыльной улице Ленина.
