И этот тоже голосует за Фрукточницу.
«О боги! — восклицает Йенс. — Не может быть, чтоб меня так подвел мой нюх, я, честное слово, выше оценивал свое чутье, не могу же я так ошибаться в людях?!»
«Не принимай так близко к сердцу, — говорит Фвонк. — Многие люди голосуют за тебя, просто их нет здесь сейчас».
«Вынужден признать, что этот так называемый народ становится для меня все большей загадкой, я его не понимаю, хотя раньше очень даже понимал, но теперь он приводит меня в изумление. Я выступаю за равенство и солидарность, я и все наши всегда боролись за это, просто в нашей чудовищно богатой стране слово „социализм“ не так легко употребить к месту, поэтому мы не так часто его произносим, но принципам мы никогда не изменяли, во всяком случае в серьезных вопросах, народ не может этого не видеть. И всего лишь год назад мы стояли плечом к плечу с розами в руках[11]. Нет, я отказываюсь это понимать. Какая им выгода ходить налево, к этим правым[12], ты можешь мне объяснить? Похоже, они дуются на меня за мои слова, что мы — страна для всех; еще их отпугивает моя странная идея, что проесть прямо сразу все нефтедоллары — непредусмотрительно. Боже, что за инфантильная толпа, ужас, ужас! Ладно, не такой уж и ужас, несколько выбоин борозды не портят, переживу, тем более завтра с утра пораньше я разберусь с очередями в больницы, ты сам слышал. Я, Фвонк, специально учился управляться со всем этим, я идеально подхожу на распорядителя наших денег, но непохоже, чтобы народ это понимал. Но ответь мне про другое: почему все эти фруктово-яблочные граждане не ведут здоровый образ жизни на свежем воздухе? Их тут тысячи, все кишит, представь на минутку, сколько у них голосов и как бездарно они их тратят. Признаюсь, что несколько раз еще до этих страшных событий я думал, что, если бы вдруг случилась настоящая трагедия, я бы сплотил народ вокруг себя, я обратился бы к ним по радио и телевидению, у меня очень хорошие спичрайтеры, Фвонк, очень хорошие, и все бы обожали меня так же, как в лучшие партийные времена после войны, но вот случилось это чудовищное, и я, естественно, отдал бы все на свете, чтобы только оно никогда не случалось, и мы все сплотились и несколько недель были единым целым, но потом народ начал снова колебаться. И этого я тоже не понимаю. Этого вечного шатания туда-сюда. Вот я всю жизнь голосую за одну партию. Неужели так трудно один раз определиться и уже на том стоять? Так нет же. Они не подают виду, но медленно дрейфуют в сторону Фрукточницы, у нее были свои спады, но чтобы она сдалась и отступилась — никогда. Ой, что-то мне нехорошо, я бледнею, похоже, у меня сейчас пойдет кровь носом, видимо, дело в мороженом, разве мы можем быть уверены в качестве этого шведского мороженого, мне надо прополоскать рот, у вас животы не болят, ой, скорей домой».
119) Брюхатые стали халатнее относиться к патрулированию, и Фвонк отважился на вылазку. И вот теперь он бодро рассекает на лыжах в сторону от города, почти не робея от мысли, что цель его прогулки — Институт физкультуры; а что идет он не совсем в подходящем направлении — так тело само выберет наилучший маршрут к цели. Он человек гибкий и тем горд, упертость ни к чему, уверен он, надо уметь подстраивать свои планы под те внезапные и непредвиденные изменения, которыми полна жизнь, вернее, из которых она, по сути, состоит: непредсказуемость, тревога, отсутствие покоя, внезапные озарения и происшествия, которые ломают самые твердые планы и железную определенность. Пробежался он на славу. Единственное, Институт физкультуры ему не встретился. Куда подевался, недоумевал Фвонк, неужто власти перенесли его куда-то?
120) «Сегодня мне удалось заморозить один проект», — похвастал Йенс однажды поздно вечером.
«Здорово».
«Я обожаю замороженные проекты, — продолжает Йенс. — Раньше так не было, инициатива, темп, ритм, все такое. Я находил решение раньше, чем помощники успевали изложить мне проблему до конца».
«Ты не в форме», — говорит Фвонк.
«Что есть, то есть», — отвечает Йенс.
«К тому же у тебя вечный стресс, как у всех премьер-министров».
«Видимо, за исключением Берлускони».
«Возможно. Но он расслабляется с проститутками».
«Да, я тоже об этом читал».
«Ты катастрофически не умеешь расслабляться. Я же вижу: даже когда ты строишь из конструктора, ты все равно напряжен. Ставишь дощечку на дощечку, как машина, а по-настоящему тебе хочется только одного — снести всю эту постройку к чертовой матери».
«Тут ты прав».
«Тебе нужно тратить больше времени на музыку. И чтение. Ты читаешь?»
«Важные бумаги. Несколько килограммов каждый день».
«Это проблемы никоим образом не решает».
«Нет. Но это моя работа».
«Вот именно это тебя и разрушает. Тебе надо читать художественную литературу. Причем не детективы, хотя и они могут быть хороши при правильном употреблении. В твоей ситуации надо читать книги, написанные людьми с серьезными проблемами. Таковы почти все писатели, особенно которые не могут заработать денег на своих книгах, но продолжают писать, вот таких подвижников и надо тебе читать, их тоже точит беспокойство, как тебя».
«Что ж мне — тратить время на тексты, которые люди выдумали из головы? Я занимаюсь реальными проблемами мира, если ты не понял. А тратить время на фантазии я буду, когда выйду на пенсию».
На это дремучее многословное невежество Фвонк ничего не ответил.
«А как насчет стихов?»
«Стихов?»
«Ты стихи читаешь?»
«Нет, конечно».
«Другими словами, за весь год ты из рифмованных текстов видишь только гимн на День независимости и старые рабочие кричалки на Первомай и прочее?»
«Более-менее так».
Фвонк подошел к полке, достал книгу, пролистал страницы и нашел нужную.
«Сядь», — сказал он.
Йенс сел.
— прочитал Фвонк, —
По жизни стремительно шел,
Хоть жизнь предлагала такое… —
а он пер и пер напролом.
Он мир осчастливить собрался,
В порядок его привести.
Спешил, подгонял, надрывался,
У мира ж — другие пути.
Всю жизнь он спешил жить по полной,
Он мир осчастливить спешил…
А к берегу ластились волны,
А в небе вальдшнеп голосил…
И вот уже жизнь за спиною,
Могила — видней и страшней:
Зачем же я жизнь эту прожил
И было ль что ценное в ней?!
Ему бы — вокруг оглянуться,
Ему б — улыбнуться в ответ.
Но он был серьезным и грустным.
Он был — и уже его нет…[13]
Йенс долго молча сглатывал. «Прочти еще раз», — сказал он наконец. Фвонк прочел.
121) Фвонк давно захлопнул антологию, а Йенс все так и сидел, молча и тихо. Очень-очень тихо. Фвонк сходил поставил книгу на место, однажды он подарил ее Агнес на Рождество, но она бросила ее, съезжая, книга показалась ей недостаточно крутой, как и сам Фвонк.
«Кто это написал?»
«Ян-Магнус Брухейм», — отвечает Фвонк.
«Мне очень надо с ним поговорить, — загорается Йенс. — Я хочу поговорить с ним прямо завтра».
«Он умер».
«Умер?»
«Да, к несчастью».
«Это очень печально».
«Но он умер давно».
«Какое прекрасное стихотворение, я не слышал ничего лучше».
«Да, хорошее», — соглашается Фвонк.
«Оно божественно-бесподобное, у меня до сих пор мурашки по коже, вот пощупай, он как будто бы написал его специально для меня бедного».
«Да, так иногда случается с хорошими стихами».
«Фвонк, подойди и обними меня ненадолго, мне надо, чтобы меня обняли».
122) Однажды Фвонк взял Йенса с собой на ярмарку альтернативной культуры в Лиллестрёме. Борода приклеена, охранникам велено на пятки не наступать. Фвонк из прежней жизни сюда никогда бы не пошел, но в процессе падения нравов он открыл, что люди загадочны, а за пределами обыденного, материального есть еще что-то, причем и в пределах обыденного и материального тоже, и оно объемлется теми же правилами, которые управляют всем живым и известным, но мы в своей забеганности и зашоренности всего этого не видим, поскольку над нами всегда висит тонна переживаний, кои мы должны подавить или вытеснить.
Они попробовали альтернативной еды и поглазели на голландцев, которые в белых одеждах двигались в такт музыке китов. Йенс сделал снимок своей ауры и за те же деньги еще четверть часа слушал его толкование. Оказалось, у него очень редкое сочетание цветов, оно говорит, что все будет ровно как он хочет, если только он сумеет выбраться из затруднения, в которое он сейчас, как видит толкователь аур, угодил. Йенсу вручили брошюрку о толковании ауры, ее изменении и трансформациях. Потом они сходили на доклад о Стонхендже. Датчанин с красивой бородкой сообщил, что камни, составляющие эту древнейшую каменную формацию, оказывается, вибрируют, и если стоять очень-очень тихо, то вибрацию можно услышать. Женщина подняла руку. «Вы хотите сказать, что вибрацию можно уловить как звук, то есть расслышать?» Датчанин улыбнулся и ответил «нет», не буквально услышать, но ощутить, что слышишь. Женщина полностью удовлетворилась ответом. Ощутить, что слышишь, — яснее ясного.
