— Тут вы, возможно, правы. — Флейшман склонил голову набок и почесался. — С такой стороны я это еще не рассматривал. Но факт остается фактом: вы не знаете, правда ли то, что написано в этом свидетельстве о смерти.
— Сколько есть всего такого, чего мы не знаем!.
— Возможно, он еще жив.
— Если они были способны пригласить его родителей к пустой могиле, то да. Но возможно также, что он погиб. Бросился именно с этой крыши. Только вот бросился он не сам, а его столкнули.
— Кто мог быть заинтересован в том, чтобы столкнуть его с крыши? — Флейшман притворялся тупицей.
Нелли пожала плечами и зевнула.
— Что наводит вас на такую мысль? Есть подтверждения?
— То, что он не оставил прощального письма.
— Слишком личный мотив для подобного предположения.
— Нет, мотив — это нечто другое, — наставительно сказала Нелли. — А это — идея, не более, чем идея. Мы же говорим о наших идеях. — Она наклонилась вперед и скрючилась, закрыла лицо руками и тяжело дышала. А то я уже удивлялся: сколько еще времени нам понадобится, чтобы довести ее до слез. Флейшман посмотрел на меня, и мне показалось, что глаза его выражают довольство. Удовлетворение. До сих пор Нелли Зенф казалась совершенно безучастной, равнодушной, как девушка, что пересказывает слухи, которые сами по себе ужасны, но ее не трогают, не сказываются на выражении ее лица или ее поведении. Нелли сидела по-прежнему скрючившись.
— Мертвым вы Баталова не видели?
Упорство Флейшмана, жесткость, проявлявшаяся у него в такие моменты, когда я, скорее, подошел бы к допрашиваемой и положил ей руку на плечо, заставляла его в ходе служебной карьеры брать препятствия, перед которыми в нерешительности остановились бы его деятельные соперники, опасаясь, как бы им все же не сломать себе шею. Дыхание Нелли было единственным проявлением жизни, исходившим из ее насквозь промерзшего, или застышего от боли, или просто усталого тела. Мне показалось, что она не слышала вопроса.
— У вас была возможность его увидеть? Вам предлагали увидеть его в последний раз?
— Нет. Что бы это дало? Говорили, будто он изуродован. Думаете, они могли его усыпить и загримировать, и такого, усыпленного и загримированного — положить передо мной, а я бы им поверила? Решила бы, что он мертв, и сохранила бы в памяти этот искаженный образ, этот фантом? — Голос ее шел откуда-то из глубины, из ее лона, из легкого летнего платья, в котором ей наверняка было холодно.
Она не посмотрела на нас и не выпрямилась.
— Может, теперь вы меня отпустите? Я больше не могу с вами говорить. Василия вы не знали, так что вам за дело до его смерти?
— Все это вам приходило в голову уже тогда? Что его смерть была всего лишь спектаклем, разыгранным специально для вас? — Флейшман перебил Нелли, просьба отпустить ее для него значения не имела.
Она подняла голову, немного распрямилась, разгладила платье у себя на коленях и провела большим пальцем по материи там, где остались заметные брызги кофе. Она обратилась к этому пятну, но не к Флейшману и не ко мне.
— Подобные мысли становятся неотвязными, если двое жили в такой ситуации, как наша, когда не было и намека на возможное самоубийство. Василий покончил с собой не в окружении близких. Покойного обнаружили не друзья или родные, его подобрали незнакомые люди.
— Покойного. Вы говорите так, словно подобные случаи происходят часто.
— Да, такие случаи бывают. Вы хотите сделать вид, будто этого не знаете? — Теперь она выпрямилась. Она не заплакала. Посмотрела на нас, — сперва на Флейшмана, потом на меня, потом опять на Флейшмана. — Вы же знаете, что люди странным образом исчезают. Одни снова всплывают в какой-нибудь тюрьме, другие якобы покончили жизнь самоубийством. Сочетание тюрьмы и так называемого самоубийства тоже не редкость.
— Допустим. Ваше подозрение верно, только если допустить, что Баталов не покончил с собой, а был похищен или убит. Какие мотивы для этого могли быть у государства?
— Что вы хотите от меня услышать? Я знала Василия и полагаю, что могу утверждать: намерений покончить с собой у него не было. Но неужели вы думаете, будто мне известны мотивы государства? Может быть, их не устраивал его русский нос? Вы неверно меня поняли, если подумали: у нее есть подозрение, что его похитили или убили.
— Разве вы только что этого не сказали?
— Нет. Я хотела только дать понять, что существует много возможностей — что мне еще оставалось, как не раздумывать над этим. Как могла я решить вопрос о судьбе предполагаемого покойника, как могла отважиться решить насчет Василия, умер ли он по собственной воле, на свой страх и риск, или виноват тут некто другой — неопределимая серая масса под названием "государство"? Я это решить не могу. — Глаза Нелли налились слезами. — Бывают моменты, когда я верю — это был он сам, и тогда я рада и горда, и думаю: по крайней мере, решение он принял сам, он охотно брал на себя ответственность, никакая серая масса сюда не вмешивалась. Но потом во мне опять вспыхивает боль, и я чувствую, что эта гордость направлена против меня и наших детей, и я думаю: нет, таким сумасшедшим, таким безответственным, таким усталым он не был. В такие моменты я ненавижу всю страну и в каждом человеке на улице вижу потенциального убийцу, который тихо ходит своими повседневными путями, чтобы в один прекрасный день сделать свое дело. Я вижу отца, приходящего за ребенком в школу, и невольно думаю: возможно, на службе он носит мундир, возможно, это тот самый человек, который убил Василия, то ли ударом по голове, то ли выстрелом в затылок. Я вижу, как этот человек подбрасывает вверх своего ребенка, и тогда я отвожу от него взгляд, смотрю на собственного сына, хватаю его и пытаюсь подбросить вверх, но он слишком большой я тяжелый, и у него нет отца, который бы его подбрасывал, есть только мать, которая прижимает его к себе…
Глаза у Нелли были полны слез. Флейшман никакого удовлетворения не выражал.
— … и я стараюсь не смотреть на этого другого отца. В конце концов, он мог быть пекарем, и я бы каждое утро ела его булочки, — вы понимаете, что я имею в виду? Тогда я начинаю сходить с ума. Вот так. И в минуту изнеможения думаю: ты все себе упрощаешь. Виновато неопределимое нечто, даже если оно никакой ответственности не несет. И напоследок наступил момент, когда я должна была уехать и больше оставаться не могла. Поэтому я уехала и сижу здесь.
— Вы полагаете, что здесь так просто сумеете избавиться от подобного прошлого? — Флейшман улыбался деланной заученной улыбкой, режуще острой улыбкой, и Нелли эту улыбку выдержала, словно ей не было больно; она покачала головой. Ее взгляд искрился презрением.
Брат Кристины Яблоновской строит планы
На следующий день после того, как Ежи сделали операцию, я пришла в больницу и очутилась перед пустой кроватью.
В палату вошла молодая белокурая сестра.
— Скажите пожалуйста, сестра, где он?
— Не волнуйтесь, фрау Яблоновска, ваш брат все перенес как нельзя лучше. Нам пришлось ненадолго отвести его в ванную комнату. У него был легкий приступ, и он весь перепачкался. А вы присядьте и немножко подождите, санитар сейчас его привезет.
Тяжелые капли воды с моей шубы падали на линолеум вокруг стула, на котором я сидела. Образовались маленькие озера. Так я сидела и ждала. Чувствовала на себе взгляд соседа Ежи по палате. Он не сводил с меня глаз. Я посмотрела в окно, и он сказал в мою сторону:
— Какая сегодня холодина, верно?
Я посмотрела на черное от дождя дерево, с ветвей которого свисали уже считаные листья и множество капель.
— Еще здорово хватает за нос, — сказал он и прищелкнул языком. Потом я услышала, как он пьет из поильника, громко глотая, и рискнула взглянуть на него, — он смотрел в вырез моего платья. Я плотнее запахнула шубу и стала наблюдать за черной птицей, которая сидела снаружи, на дереве, и каркала. "Сливочная помадка", — услышала я голос соседа Ежи, потом "сладкий пончик", и увидела, как прилетела вторая черная птица, села рядом с первой, а первая улетела. Когда санитар привез моего брата, то пересадил его из кресла — каталки на кровать, сестра Хильдегард, которой оставалось недолго до пенсии, взбила ему подушку и оправила ночную рубашку. Пока его пересаживали, он в этой рубашке совершенно запутался, им пришлось перевернуть его с левого бока на правый, и на какой-то миг мой взгляд упал на темный и бесформенный кусок мяса, который дрябло лежал у него на ляжке, и был этот кусок маленький, как мой мизинец, и мне понадобилась еще секунда, чтобы осознать, что это такое. С соседней койки доносилось прищелкиванье языком, казалось, никто,› кроме меня, его не слышит. На меня упал стеклянный взгляд моего брата, словно он заметил, куда я смотрела. Я быстро отвела глаза и подумала, что навряд ли я могла это видеть. Видимость еще уменьшилась, может, то был червяк, которого держала в клюве птица на дереве за окном? Сестра Хильдегард еще надела моему брату носки, прежде чем опустить ему рубашку.
