— Может, прогуляемся немножко? Чтобы фалафель переварился.
— Фалафель и так переварится! — чуть ли не взвизгнула Романецка.
«Ну, вот, — подумал Ищель, — наконец-то эта мерзкая сука дала мне повод обидеться. Теперь у меня есть формальная причина от нее отделаться. Все будет выглядеть так, будто инициатива расстаться исходит не от меня, а от нее самой».
Он постарался придать своему лицу обиженное выражение и ледяным тоном, понизив голос почти до баса, сказал:
— Я провожу вас домой.
От этих слов Романецка вся как-то сразу ссутулилась, плечи ее обвисли, а над переносицей обозначились две жалобные морщинки.
Неожиданно Ищелю стало ее жалко. Только излив на кого-то свою злость, мы вдруг понимаем, что перед нами всего-навсего слабое, жалкое человеческое существо, и осознаем, что наше представление об этом существе, сложившееся под влиянием гнева, было ошибочным.
Два раза в жизни мы испытываем сильное разочарование: первый раз, когда взрослеем и узнаем, что в человеке живет чудовище, а второй — когда понимаем, что чудовище это — вовсе не чудовище. Мгновенная острая жалость к Романецке вспыхнула в груди Ищеля. Как будто сердце его расширилось, вознеслось вверх на гребне высокой волны и стало на ней покачиваться. Но волна очень быстро опала, сердце Ищеля снова съежилось, рухнуло вниз, и он вновь почувствовал в своей душе неприязнь.
Однако вместо того, чтобы и дальше вести себя, как побитая собака, которую хочется пожалеть, Романецка встряхнулась, выпрямилась и, даже не попытавшись подольститься к Ищелю или хотя бы отсрочить приведение в исполнение вынесенного ей приговора, заявила:
— Я хочу ехать.
«Ах так, — подумал Ищель. — Ей даже не жаль со мной расставаться. Похоже, не только мне противно находиться рядом с ней, но и ей противно находиться в моем обществе. Впрочем, это бы еще куда ни шло. Но ей дозарезу нужно заставить меня еще и потратиться. Ну что ж, прощай, жалость! Добро пожаловать, моя старая добрая знакомая — ненависть!»
Он развернулся на сто восемьдесят градусов и вместо того, чтобы снова вернуться по улице Черняховского и улице Бограшова, направился в сторону улицы Аленби.
— Куда вы? — удивилась Романецка.
— На автобус, — ответил Ищель.
«Да уж, — думал он, — ничего себе субботний вечерок. Страшная баба, пешая прогулка, фалафель, автобус… Такой вечер так просто не забудешь. Жалкая жизнь. Гнусная жизнь. Бесцветная. Жизнь, в которой нет ничего!»
Они плелись от рынка Бецалель в сторону улицы Аленби. Романецка шла, сгорбившись, вид у нее был подавленный, а на лице у Ищеля было такое выражение, словно он учуял какую-то непонятную вонь и морщится в попытке определить, откуда это так несет.
Мимо них, по Аленби, с оглушительным воем сирены промчалась машина «скорой помощи», и Романецка решила использовать этот шум, чтобы выпустить наружу газ, бушевавший у нее в кишках. Она рассчитывала на то, что произведенный ею звук будет заглушен воем сирены. Но вой внезапно прекратился (возможно, из-за того, что больной в машине умер, несмотря на все усилия врачей), и машина «скорой помощи» в одно мгновение превратилась из храбро скачущей боевой лошади в усталую грузовую скотину, которая тащит телегу с трупами. Неожиданное прекращение воя сирены в планы Романецки отнюдь не входило, и в воцарившейся внезапно тишине звук выходящих из нее газов прозвучал, как грохот мотоцикла на тихой улочке. Этот гром погрохотал еще немного и затих, как затихает выключенный мотор, а Романецка залилась краской стыда. Отрыжка в фалафельной и без того уже опозорила ее, нанеся ей непоправимый моральный ущерб как женщине, а теперь еще и это извержение газа из кишок! Выход газов из кишечника даже еще ужаснее, чем выпускание таковых из пищевода. Теперь у нее не осталось никакой, даже малейшей надежды на то, что кто-нибудь когда-нибудь сможет воспринимать ее как очаровательную женщину. Этот ее поступок был настолько диким, настолько по-африкански варварским, что не было даже смысла за него извиняться. Все, что ей оставалось, это тихонько выругаться. Чертов больной! Не нашел другого времени умереть! Просто обязан был сделать это именно в тот момент, когда она собралась пукнуть. Идиот несчастный!
А ведь и правда. Этот мертвец, лежавший сейчас без признаков жизни в удаляющейся «скорой помощи», был действительно несчастным. Мало того что он умер в субботний вечер, не успев досмотреть до конца новый телевизионный сериал, мало того что в тот момент, когда отлетала его душа, уродливое существо женского пола выпустило из себя вонючий газ, так вдобавок ко всему он этим существом, выпустившим газ, был обруган. И душа его, вместо того чтобы вознестись к небесам на крыльях ангелов, получила, как собака, пинок под зад и полетела в темные небеса в сопровождении проклятья.
По странному стечению обстоятельств выражение отвращения на лице Ищеля появилось именно в тот момент, когда кишечник Романецки издал трубный глас, и на какое-то мгновение между ними установилась, если так можно выразиться, полная гармония.
Следом за ними шли два молодых шалопая. Один из них засмеялся, а второй сказал:
— Пук!
Романецка в гневе обернулась, но поскользнулась и шлепнулась на тротуар. Какое-то время, потрясенная, она сидела на земле, но Ищель и шутник, сказавший «Пук!», почти сразу же бросились к ней, подхватили с двух сторон под руки и подняли.
— От взрывной волны упали, да? — спросил шутник.
Ищель сурово посмотрел на парня, постаравшись придать своему лицу угрожающее выражение, но парень, даже не взглянув на Ищеля, уже шагал дальше со своим приятелем. И были они оба такие энергичные, беззаботные, веселые… Взгляд Ищеля быстро потух. В сущности, эти парни не сказали ничего такого, с чем бы он сам не был согласен, и более того, один из них даже помог ему поднять Романецку. Ищель ужасно им завидовал. Ему тоже хотелось быть веселым, раскрепощенным молодым проказником с гибким телом, использующим любой повод, чтобы посмеяться. Он тоже хотел идти с другом в кино и быть способным сказать незнакомой женщине, что она пукнула.
Озорники перешли через дорогу и скрылись в недрах благословенного и милосердного кинотеатра «Аленби», а Ищель так и остался стоять, будто прикованный, поддерживая ударившуюся Романецку под руку и проклиная себя.
Романецка оперлась на руку Ищеля, перенесла тяжесть тела на здоровую ногу, а ушибленную, громко ойкая от боли, приподняла и согнула в коленке.
— Что, все еще болит? — спросил Ищель безучастным голосом, продолжая поддерживать ее под локоть.
— Ой, ой, ой, как больно! — заголосила в ответ Романецка.
От боли лицо ее искривилось, и было такое впечатление, будто на свою и без того некрасивую физиономию она надела еще более уродливую маску — словно одна уродина переоделась в другую.
— Ну что, пойдем? — спросил Ищель.
Словно не веря своим ушам, услышавшим такое абсурдное предложение, Романецка посмотрела на него сверкающими от гнева глазами и взвизгнула:
— Пойдем?! Но как же я пойду?! Ой, ой, ой, ой…
В мозгу ее молнией пронеслись картины всех мучений, пережитых ею во время изнурительного пешего похода на рынок Бецалель. Неужели даже сейчас, после страшного несчастного случая с ее ногой, Ищель и дальше потащит ее, как скотину на поводке?! Нет, ему придется отвезти ее. Да, отвезти! Пусть остановит такси, потратит деньги. Вот именно, деньги! Пусть он потратит на нее все свои деньги. А может быть, даже заплатит за «скорую помощь», за машину с сиреной. Только не с такой сиреной, которая внезапно замолкает. Ой, ой, ой, ой. Пусть он заплатит за редкие дорогие лекарства, за вызов врачей из Швейцарии, за международные переговоры с этими врачами, а может быть, и за срочную доставку ее посреди ночи на специально зафрахтованном самолете в госпиталь военно-морского флота в Техасе. Там, в Америке, пребывание в больнице и операция стоят десятки тысяч долларов. А после этого протезы, многолетняя реабилитация, лечение в швейцарском санатории — в связи с возникшими осложнениями в легких, — а затем на лечебных источниках в Австрии — из-за осложнения в суставах. И все это за чей счет, спрашивается? За счет Ищеля, разумеется. Он — мужчина. Она упала во время прогулки с ним в субботний вечер. Он несет за это ответственность, он ей обязан, она его разорит. Из-за нее он преждевременно состарится и будет выглядеть, как почерневшая шкурка банана, валяющаяся на земле с прошлой зимы. Он будет уничтожен, высосан, выпотрошен до дна, и в конце концов через много лет, после того как он потратит на нее кучу денег, она умрет у него на руках, и он привезет ее обратно на родину, лежащую на спине в дорогом гробу. За чей счет привезут гроб? За счет Ищеля, естественно. Все будет за счет Ищеля. Ищель заплатит за все. Он у нас — казначей. Обращайтесь к Ищелю, только к Ищелю. А на краю раскрытой могилы — здесь фантазия Романецки приближается к финалу — Ищель будет стоять у ее гроба, страстно желая улечься в могилу вместо нее, а она будет лежать себе, в ус не дуя, в этом гробу, с вечной улыбкой на губах, красивая (во всяком случае, более красивая, чем сейчас) и уже далекая от всех этих субботних вечеров, мужчин, фалафеля и испускания газов. И тут вдруг один из несущих гроб выпустит его из рук, и тот упадет прямо на ногу Ищелю. Ищель завопит. И пока ее, всю в цветах, как королеву Клеопатру, окруженную рабами и слугами, опускают в могилу, Ищель скачет на одной ноге, а вторая, ушибленная, болтается в воздухе, и он стонет от боли: «Ой, ой, ой, ой». Да. Именно так все и будет. Ибо в безграничных пространствах нашей Вселенной существует-таки высшая божественная справедливость…
