— Чуток разминулись. А он вообще-то верующий, крещеный?
— Крестик был. Молитвы знаете?
— Немного.
— Тогда повторяйте за мной: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Константина, те же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…»
Но Алексею этого показалось мало. Он продолжил: «Упокой, Спасе наш, с праведными раба Твоего и сего введи во дворы Твоя, яко же есть, писано, презирая, яко Благ, прегрешения его, вольная и невольная, и все яже в ведении и в неведении, Человеколюбие…»
— «От Девы возсиявый миру, Христе Боже, сыны света, Тою, покаявый, помилуй нас», — закончил отец, — ты верующий? Крещеный?
— Было дело. Во младенчестве.
— А потом? В церковь ходишь?
— И более того. В святых местах бывал.
— Паломничал?
— По работе.
— То есть?
— По работе… По белу свету перемещался. А в святых местах искал одного человечка. Врага народа, по-нашему.
— И нашел?
— А как же?
— А что потом?
— А потом ничего. Что же я ему, мученический конец в архандарике, что ли, устрою? Тогда ему, по логике вещей, многое спишется. Нашел, присмотрел и передал в хорошие руки на большой земле. Что с ним потом было, не знаю. Но могу догадаться.
— А сейчас-то что? На службе?
— Хрен его знает. Простите, батюшка.
— Бог простит.
— Так я людей убивал. На многих войнах. У русских войны в памяти две и обе с германцем. Правда, была финская еще, японская. То, что в последнее время было, — так… баловство. Пока дети снаряды по ночам не точат, а бабы зажигалки с крыш не тягают, это не война. Нельзя мне в храм. Придется все на исповеди рассказать, епитимью наложат, лет двадцать без причастия.
— А откуда познания в делах сих?
— Я когда за дело берусь, получаю горы документов, изучаю, в роль вхожу. Чтобы все грамотно. Карты, контакты, пути отхода. Пришлось и Закон Божий прочесть. Дело-то, видимо, к концу. Таких встреч случайно не бывает.
— Сам-то, с каких краев?
— Каргопольский. Только в юном возрасте Родина позвала. Теперь вот вернулся, и нет ничего. Коробка дома, квартира, а в ней чужие. Под квартирой магазин и мерзость запустения.
— А потом куда?
— Когда потом?
— После больнички?
— А будет оно, после?
— Я помолюсь. Считай, что исповедался.
Отец ловко накинул полу рясы на голову размягченному беседой Алексею и отпустил грехи.
— Благословляю тебя, раб Божий Леха… Езжай опять туда. Теперь только по-серьезному. Ибо климат тот тебе показан. А там люди подскажут, как дальше быть. Если доедешь, спасешься. Одна дверь перед тобой. О другой не думай. Расскажи, как там? На горе был?
— Не довелось.
— Сейчас поднимешься. Знаю. Завидую.
— Так вы съездите.
— Мне затруднительно. Клирику трудно туда попасть. Балбесу мирскому, убийце, вору «в законе» это запросто. Значит, так надо. Помнишь что?
— Служба в темноте начиналась. Почти в полной. Я всегда почти первым приходил. Чтобы видеть, кто вошел и вышел, становился ближе к выходу. У крайней стасидии. Там еще один старичок спал все время. Лет сто ему, бедолаге. Слепой почти. Его к иконам отводили, потом назад. А справа шустрый такой отец. Вмешивался. Паломников строил. Ну, вроде дежурного. Только как-то рьяно все делал. И на трапезе подскакивал, замечания делал. Далеко, наверное, пошел. Настоящий начальник… Ладно. Отвлекся… Одинокий голос чтеца. Потом хор. Пели на два лика… Голоса отчетливые. Паникадило, со свечами. Хорошо пели… Такого в телевизоре не услышишь.
— В каком монастыре был?
— Этого, извините, не могу сказать. Для служебного пользования.
— Да ладно тебе, конспиратор… И так понятно. В Каргополе грешил?
— Вино пил, прелюбодействовал. Правда, деньги дарил. И еще подарю. Надо было свечек купить. Иконок софринских. В ящичек сунуть, на храм.
— Ладно тебе. Не в свечечках счастье. Однако, лучше, чем на водку. Но опять же, если другой не выпьет, пойдет и убьет кого. Сколько я такого знаю за последние годы.
— Каргополь место мелкое, а сколько там народу перебывало разного.
— Место не мелкое. Люди измельчали. Пора мне, Алексей. Доберись до тех мест. Может, и спишется чего…
И уже уходя: «А скольких жизни лишил?»
— Алексей показал пальцы на двух руках.
Как на тумбочке оказалось Евангелие, не заметил.
Саша пробрался в палату немного позже. Воды в двухлитровой бутылке принес, бананов, сока в пакете.
— Ну, как ты там? — спросил его Алексей.
— Палаточку сладил, каши с тушеночкой. Сейчас там присматривает мужик. Надеюсь, не обнесет. Что говорят?
— Да ты, поди, сам спрашивал.
— Было дело.
— И что?
— Покой на длительное время. Пойди, пойми и истолкуй.
Сестра вошла в помещение и сделала страшные глаза на Сашу.
— Я сейчас. Я уже. Я вот только…
Сестра лет пятидесяти, худая и нелюбопытная. Вышла.
— Есть ли у нас верные люди в Волосово? — поинтересовался Алексей.
— Откуда им быть? — получил он закономерный ответ.
— Ты добро кому-нибудь сдай на ответственное хранение. Оружие.
— Зачем?
— Едем мы. В Петербург-город.
— Зачем?
— Зачем, да зачем… Дела у меня там.
— У меня никаких дел там нет. Мне расчет, пожалуйста. Мне девок своих поднимать. А ты тут еще дней на десять.
— Что ты лепишь горбатого? Утром уходим. А лучше сейчас. Утром еще уколов всобачат. Уснешь, не встанешь.
— Да ты в дороге помрешь. Вот так, как было. Шел, шел, и нет тебя.
— Это тебя нет. Молитвы знаешь?
— Какие?
— Всякие.
— Ни одной.
— Молитвослов тебе купим в Казанском соборе. Был в Казанском соборе?
— Откуда?
— Значит, так. У меня в Питере деньги есть. Большие.
— Где?
— В банкомате. Дам много. Только при мне девкам пошлешь.
— И сколько дашь?
— Ты до утра подумай. А сейчас давай потихоньку. Паспорт мой где?
— У меня.
— То есть?
— Ты будешь дохлый валяться, а документы порядок любят. Я сказал, что занесу утром. А денег дал. Тысячу. Жалко… Потому и взяли. Запись в книге условная. Могли и не взять. Уходим, что ли?
— Деньги где взял?
— У тебя в трусах карманчики. Во всех. Это значит, когда чистые надеваешь, перекладываешь. Я сто баков взял. Остальные возьми. Не дотянулись до них лукавые руки санитаров. Так бы ты и не выжил, пожалуй. Трусы-то на тебе родные?
— Откуда? Выдали какие-то. И хватит чушь всякую нести.
— Ну, вот свои наденешь и прячь. Я отстирал там у речки. Высохли. Дорогие штанцы. Не китайские. Нам таких не нашивать.
— Уважать себя надо, внимательный ты парень. Это заставляет задуматься, господин Болотников. А трусов я тебе подарю. Самых элитных. Этаж какой у нас?
— Второй.
— А одежда моя где?
— У них. Под ключиком.
— Ладно. Не велика потеря.
…Воздух ночной пьянил и реанимировал. Покалывало в работающем на холостом ходу моторе. Шли они к палаточке.
— А этот куда потом делся?
— Который?
— В сером костюме, с горбиком.
— С каким горбиком?
— Ну вы меня вместе от берега вели…
— Бредишь. Я тебя один пер.
— Нет. Ты путаешь. Я лежал, а он склонился и рукой провел по сердцу. Боль прошла…
— Лопатник искал… Да не было никого. Пригрезилось тебе…
— Пивка бы… — попросил Пес, — значит, пригрезилось… Серый. С горбиком.
— А можно пива?
— Глоточек.
Нашли ларек, купили банку светлого и выпили на двоих.
Опять была ночь, опять звезды и предвкушение чего-то, настоящего, значительного и доброго. Цель появилась. А просто так ничего не происходит и не появляется. Он еще одну банку купил, но Саша ее отобрал и выбросил. «Балтика», номер три. Так себе пиво.
ЧЕРНАЯ РОЖА
Теперь Пес поселился в нем отчетливо и основательно. Память-поганка, вытаскивала такие развлечения, такие штуки… Отмолить то было немыслимо, да что отмолить, исповедаться невозможно. Но и терять было уже нечего… А если он что-то забывал, то, легок на помине, появлялся Черная Рожа. Что он вцепился в Ригу? Другие города, другие люди, вкус вина на рассвете, как вкус крови от прокушенной губы…
— Ты помнишь этот хуторок?
— А, — в очередной раз вздрагивал Алексей, ужасаясь плоти и крови Пса. Не оборотень, а основательный и явственный Пес, живущий внутри… с шерстью, с розовым брюшком, поросшим подволоском, с детородным органом на загляденье. Зачем тебе, дедушка, такие большие…
— А ты помнишь, как ты вел меня тогда, через джунгли..
— Не отвлекайся.
Сегодня Рожа был одет в костюм пригородного рыбака. Стоптанные ботинки, комбинезончик заводской, сумка хозяйственная с припасом. Удилище тростниковое на латунных трубках, поплавок — гусиное перышко. В сумке пиво «Сенчу» или «Рижское». Бутылки три.
