— Ну, как ты, Захария?
— Да-да, — отвечает старик.
В километре отсюда, слева, виднеется розовый квадратный домик с красными ставнями. Вправду ли Антонен видит розовые стены? Скорее всего, нет. Но зато он прекрасно знает, что там внутри. Он мысленно вскрывает домик, легко, словно кукольный: на первом этаже кухня, кафе-ресторан, веранда, на втором — комнаты хозяина, под крышей — каморка служанки. Служанка у них на все руки — и клиентам подает, и ведет хозяйство, и занимается детьми.
— Эй, Захария!
Ему приходится тормошить задремавшего старика. Схватив за руку, он тащит его к дороге.
— Отдохнешь вон там, попозже. В тенёчке оно приятнее.
И вот они уже перед розовым домом. Жандарм усаживает своего подопечного на лужайке под яблоней.
— Обожди минутку, у меня тут одно дельце.
Антонен входит в дом, но старику не слышен приветливый звон колокольчика на двери. И для него розовый дом не раскрывается, как кукольный. Он видит только фасад. Впрочем, теперь от Захарии далек весь окружающий мир — и земля, и люди. Раньше он так любил глядеть на горы, высматривать их извилистые тропки, лощины, любоваться зелеными контурами леса; нынче он видит перед собой только высокую стену со смутными очертаниями. А когда он протягивает руку, чтобы сорвать травинку, ему кажется, что трава ускользает от него, насмехается над ним.
Он ждет. Не все ли равно, чего ждать?! Сколько он натерпелся, пока не дожил до глубокой старости. Он уже привык.
* * *
И вот они снова шагают бок о бок по дороге. Вдали уже виден город.
Антонен заговаривает:
— Третий дом от моста — кафе «Симплонская верста». Ишь ты, прямо стихи получаются!
И он смеется.
— Сейчас только три часа, у нас еще полно времени… У них подают отличный мускат. А уж подавальщицы — первый сорт, не хуже городских: волосы до плеч, прямо как грива, и сережки, и вид заносчивый. Да, они там недотроги… ну и мы тоже не промах. Попробуй погладь такую — ощерится, словно укусить хочет… славные девчонки! А потом, денек нынче отличный, надо попользоваться, такое не часто бывает.
— Ты пить хочешь, Захария?
Старик не отвечает.
— Ладно, придем, сам поймет.
На сей раз его приглашают войти. В кафе царит приятная прохлада, тишина и полумрак, как в церкви. Столы и стулья сделаны из блестящего красного дерева, гладкого на ощупь.
— Славно здесь, верно?
Да, старику тоже нравится.
Официантка, которую они сразу не заметили, подходит к столику:
— Что желаете?
— Триста муската.
Поставив перед ними бутылку и стаканы, девушка подходит к проигрывателю и заводит его. Она слегка улыбается, глядя на жандарма. Захария уже осушил свой стакан. Он блаженствует. Ему чуточку слышны звуки музыки. В помещении он слышит лучше, чем на улице.
— Это папаша Марселя Корта, нотариуса, — объясняет Антонен. — Знаете такого?
— Ясное дело, кто ж не знает нотариуса!
Она отвечает, не задумываясь, не удивляясь. Какая ей разница? Она говорит, просто чтобы поговорить и задержать на себе взгляд Антонена.
Захария догадывается, что речь идет о нем.
— Вот… веду его к сыну.
— Стало быть, решили перебраться в город? — спрашивает старика официантка.
Он смущенно улыбается. До сих пор он жил с тоскливым сознанием ненужности, бесполезности своего дряхлого тела, которое таскают туда-сюда, которого стыдятся. И все его отпихивают, все гонят прочь. И понимаешь, что ты лишний, что тебе осталось только одно — подохнуть. Но отдать Богу душу не так-то просто; сколько раз, казалось бы, вот-вот окочуришься — ан нет, опять не вышло! Да, смерть требует долготерпения. А пока суд да дело, остаешься тут, с живыми. Но старикам-то жить одним нельзя; нужно, чтобы кто-то был рядом. Они ведь хуже детей: по ночам темноты боятся, да и вообще, мало ли что может приключиться…
Вдруг он услышал:
— Будете теперь жить у сына, там вам будет хорошо. И развлечений побольше.
Девушка обращается к Антонену:
— А как шикарно одевается мадам Корта! Вот сами увидите!
И добавляет:
— Да и чего ж не наряжаться, коли деньги есть!
И говорит еще:
— Здесь у нас неплохо, скучать не приходится. Вот я ни за что не смогла бы жить в деревне.
И бежит к проигрывателю, так как пластинка уже замолкла.
Давно уже старику не было так хорошо… Раньше он жил один или с чужими людьми. Когда ты стар и болен, нельзя жить с чужими. Ведь им приходится ходить за вами! Тогда как родные… да, ему все досконально объяснили. Теперь его примет сын: уж он-то знает, он слышал, как об этом толковали вокруг.
Его сын… Честно сказать, он побаивался встречи с ним. Боялся даже думать об этом. Он вспоминал, как носил его, маленького, в поля, посадив в корзину за спиной. Да, то времечко он помнит хорошо. А дальше все подзабылось. Осталось только одно грустное ощущение: его сын отдалился от него, как и весь остальной мир, теперь его уж не возьмешь на руки, не посадишь в корзину за плечами. Но сейчас эта девушка, заговорив о сыне, словно вернула его отцу.
Он выпил второй стаканчик. Ах, как он доволен! Ему нужно выразить свою радость. Он встает, подходит к стойке и поет, отбивая такт своей бесконечно длинной рукой:
Девушки и парни,
Девушки и парни!
— Нет, вы только гляньте! Да он весельчак, ваш старикан!
— Может, я зря его привел, — отвечает Антонен.
— Ну, что вы… надо же и ему когда-нибудь повеселиться.
— Да ему девяносто один год.
— А по виду не скажешь.
Жандарм встает. Он кладет на столик деньги и чаевые:
— До свиданья, мадемуазель.
Девушка прощается с ними обоими за руку.
* * *
Вот и дом нотариуса. Это особняк зеленого цвета, с полуколоннами на фасаде сверху донизу; от улицы его отделяет сад — без тени, без тайны: деревья посажены недавно и молоденькие елочки еще совсем низки, не выше розовых кустов.
— Красота! — уважительно говорит Антонен. — Ишь ты, все новенькое!
— Оно верно, — подтверждает старик.
Нотариус живет на втором этаже. Справа от ворот висит черная табличка с его фамилией, выписанной белыми буквами; Антонен видит в табличке свое отражение. Захария носит ту же фамилию, однако жандарм читает ее с удивлением и легким испугом, словно речь идет совсем о другом человеке.
Проходя по дорожке, усыпанной гравием, старик дотронулся до розы. Она тут же высыпала ему в ладонь все свои лепестки. Теплый, живой груз. Он удивляется… он и не знал, что розы такие тяжелые, такие живые. Он останавливается. Что делать? Разжав кулак, он выпускает лепестки, и они бесшумно ложатся наземь.
Они входят в дом. Гранитная лестница враждебно тверда и незыблема под их ногами, привыкшими к мягкой пыли сельских дорог, к податливому асфальту улиц. Старик спотыкается, едва не падает. Одной рукой жандарм подхватывает его, другой звонит в дверь. Им открывает служанка в белом фартучке:
— Что вы желаете?
— Мсье Корта дома?
— Что вам угодно?
— Скажите ему, что это по поводу его отца.
Она исчезает, а они ждут на площадке. Из квартиры доносится музыка. Как будто из комнаты справа… наверное, там гостиная. Н-да, уж эти городские!.. Вообще-то, музыка — это неплохо. Если люди любят музыку, они не могут быть злыми.
— Ну, смотри держись, Захария!
— Да-да…
Появляется нотариус. Он явно торопится. Это низенький чернявый человечек, он носит очки в массивной оправе.
— Что у вас ко мне?
Перед ними стоял кто-то очень похожий на эту гранитную лестницу — непробиваемо твердый, незыблемый, весь из прямых углов. Нигде ни малейшего зазора, ни малейшей трещинки. Слишком долго он «делал» себя с тех пор, как покинул родную деревню и начал подниматься, ступенька за ступенькой, по социальной лестнице. И теперь он неизмеримо выше их всех.
Антонен смутно чувствует все это. С чего же начать? Наконец он решается сказать все, как есть:
— Вам писали, что ваш отец живет в нужде… Вы не ответили. Вот — привели вам его.
— Ничего не понимаю, — говорит нотариус.
— Это он. Ему не на что жить. Он бродит по деревне… Но жители не могут кормить его, и коммуна тоже. Мы подумали, что теперь это ваш долг.
— Меня это абсолютно не касается.
— Что ж ему теперь… милостыню просить?
— О ком вы говорите?
— Да вот о нем, — бормочет жандарм.
— Я не знаю этого человека.
Его круглые глаза за толстыми стеклами очков смотрят уверенно, не мигая. Их пронзительный взгляд впивается в собеседника, словно игла.
— Как же так, это ведь ваш отец! — взрывается Антонен.
В глубине коридора стоит, как часовой, горничная в фартучке. Музыка в гостиной замолкла; может быть, там тоже прислушиваются.
— У меня нет ничего общего с этим человеком.
