Научился читать между строк и видеть между глаз. Рассеиваешь себе свое собственное зрение – и все становится на свои места. И еще: смотрите выступление кого-либо по телевизору, попробуйте выключить звук. Мимика гораздо богаче.
Кризис? Мировой? Наш? Ладно, не буду.
А вообще, хорошо бы на природу. Вот вышел на природу, вздохнул – и куда они все подевались? Все успокоилось, улеглось, стало понятно, что Земля все равно мудрее, потому что живет дольше.
Она нас встряхнет, чуть чего.
* * *
Ну, так нельзя, ребята! Никакой логики ни в чем. Что-то с ними происходит. Слушаешь и – ни слова правды. Во, бля!
* * *
Иногда я позволяю себе отступления от нашего наступательного движения вперед в предложенном повествовании. Тонкость же отступательного искусства заключена в том, что я с легкостью возвращаюсь, подхватывая тему, переносимую в мое отсутствие малейшими дуновениями нашей обыденности на манер пера, оставленного воле ветра; подхватываю же я ее с той лишь целью, дабы не ускользала она от внимания моего читателя, не столь искушенного в упражнениях разума.
* * *
«Выбери Петербург Путина» – это на плакате.
Ничего не объясняя, предлагают выбрать. Налетай, народ, а то прогадаешь. Все это походит на шантаж. Говорят, что чуть ли не девяносто процентов уже выбрали.
Прошел десять метров – опять: «Выбери Петербург Путина».
А вы не знаете, что это такое – Петербург Путина? Это когда все мы в пробках, а он мимо нас по встречной полосе? Тогда еще думается: «Хорошо, что он на машине, а не на велосипеде, а то б мы тут настоялись!»
Это Петербург Путина или что-то иное?
Я знаю, к примеру, что такое Петербург Петра Великого – «по мшистым, топким берегам», а вот и сам Петр, спасающий людей во время наводнения, а потом – дворцы, проспекты, корабли, и Россия, за волосы притянутая к Европе.
Петербург Петра – это война, кровь и полстраны в гробу.
Петербург Петра – это скачок, прыжок в неведомое, это новые, дышащие отвагой лица, это науки, ремесла, ассамблеи, академии.
А потом были Елизавета, Екатерина Великая, а при ней – Потемкин, Суворов, Дашкова, и еще были Державин и Ломоносов.
Тут были блистательный Росси, непревзойденный Растрелли.
А есть и Петербург самодержца Павла – мрачность, страх, ночные кошмары: «Предадут! Предадут!» – и призрак великого предка, который скажет ему: «Бедный, бедный Павел!»
А потом – Александр Первый с вечной печатью отцеубийства на челе – и галерея героев 1812 года.
А есть еще Петербург Пушкина – дом на Мойке, Летний сад, скачущий во весь опор Медный всадник.
Здесь Пушкин написал: «Вознесся выше я главою непокорной…» – и еще были друзья, долги, балы, Наталья Николаевна– и одиночество Черной речки.
Тут Лермонтов оставил строчки: «…Вы1, жадною толпой стоящие у трона…» – за что и отправился, между прочим, в ссылку, сопровождаемый лучшими отпрысками знатнейших фамилий.
Тут Карл Брюллов выставлял свой «Последний день Помпеи», а Иванов – «Явление Христа».
Тут был «Невский проспект» Николая Васильевича Гоголя, тут пахло булочками и кофе, а по подворотням в метель метался без шинели Акакий Акакиевич.
Тут готовились Отечества сыны, тут в землю легли цари и герои.
А еще я знаю Петербург Достоевского – идиот князь Мышкин, Раскольников, дворы-колодцы, старушка-процентщица, топор, стужа, униженные и оскорбленные, Великий Инквизитор, братья Карамазовы.
А есть еще Петербург Александра Блока – «май жестокий с белыми ночами, стук в ворота – «Выходи!», революционные патрули, голод и «Двенадцать», ведомые Иисусом Христом.
Тут выглядывал своих красавиц Кустодиев.
Петербург, Петроград, Ленинград – мятежный, строптивый город – его так не любил Иосиф Виссарионович.
А Петербург академика Лихачева – это интеллигентность, достоинство, не гнемся под ударами судьбы, отстраненность блокадного Ленинграда, неторопливый говор, скромница дача, чай, нежное отношение к домашним, горе утраты, бережное отношение к старине, ни одного здания не рушим в центре города, и ничего нет выше Исаакиевского собора и шпиля Петропавловской крепости.
И вот теперь у нас будет Петербург Путина?
Вы не знаете, что это такое?
* * *
Спать хочу с семнадцати лет. Как пошел в армию, так и не высыпаюсь. И руки-ноги у меня болят с семнадцати лет, потому что с этого времени я регулярно занимаюсь спортом. И сегодня я так же хочу спать, и у меня все время что-то болит. То есть, можно сказать, что и сегодня у меня самочувствие семнадцатилетнего.
* * *
Все наши движения в политике и экономике связаны с едой, с желанием отхватить, оттащить в сторону и там сожрать. Недавно я видел представителя нашей культуры. Она теперь тоже связана с едой.
У него в глазах стояли склеротические слезы. Он, бедняга, не держит свою собственную мысль. Она от него удирает, ускользает, как живая. Он не может ее додумать и договорить – взор отуманен, ум одурманен, дыхание нечисто.
Ясно, что в детстве он не пробовал авокадо – прекрасное очистительное средство. Или не ел натощак сырой тыквы. Может быть, ему следует питаться соком репы, стручковой фасоли, шпината, салата ромэн, дынного дерева, хрена и моркови?
Может, нашим деятелям стоит вообще перейти на растительную пищу, чтобы сделать наши политические, культурные и экономические роды как можно более естественными, без огромного количества крови и околоплодных вод?
* * *
Разогнали еще один «Марш несогласных».
И не просто разогнали, а еще и побили. А потом я слышал: «Они раскачивают лодку! Они куплены за сто баксов!»
За сто баксов на шествие пойти можно, но удар по голове стоит дороже.
После такого удара человек из покупного противника власти становится идейным.
И потом, у той девушки, что дали дубиной по голове, есть папа с мамой, младший братик и парочка друзей. И все они теперь будут вас ненавидеть.
Подумайте, то был только один участник шествия, а то – целых пять-шесть ненавидящих вас людей.
И это накануне выборов, сначала парламентских, а потом и президентских?
Они-то, может быть, и раскачивают лодку, но только вы им в этом помогаете.
ОМОН дубинками работает против власти. И на чьей он, получается, стороне?
Ненависть копится. Она уже давно гуляет по нашему городу, но с каждым днем она становится гуще.
Вы не чувствуете? А я чувствую. Густая, маслянистая, она то там, то тут, но скоро она будет везде.
Ее еще Александр Блок чувствовал, когда писал свое «да, азиаты мь>1…».
Да, азиаты. Странная у нас особенность – и азиаты, и не азиаты.
Но в накоплении ненависти мы азиаты. Те складывают свою ненависть в специальном уголке души.
До времени.
Она там пребывает в свернутом состоянии – как стрекательная клетка у медузы: задел – получил укол.
И укол тот бывает такой силы, такой концентрации, что может вызвать мгновенный паралич.
Мгновенный паралич власти.
Кондопога вам однажды это уже показала. Такая маленькая Кондопога.
Неужели она вас ничему не научила? Бунт, он же слепой. Считаете, что вас он не коснется?
А то, что ОМОН на улицах Петербурга из других городов, вас не спасет.
Оппозиция в подполье – это, ребята, не сдержать. Сейчас у вас спрашивают разрешения, а вот подполье в нем совершенно не нуждается. На кой ему ваше разрешение?
Подполье вычислит адреса проживания ОМОНа и пройдет по ним ночью. Тогда ОМОН будет без шлемов с дубинками. Вы не верите в то, что это может произойти?
Вам не хочется мирных шествий? Вам хочется партизанщины? Вы считаете, что этого не может быть? Вы справитесь? У вас много сил? Ой ли?
Не надо так уж полагаться на одну только силу. Иногда полезно и головой пользоваться.
Да вы должны беречь свою оппозицию, лелеять ее. Хочет она идти – пусть идет.
Расставьте ОМОН, и чтоб он не лупил дубинками по всем подряд, а охранял это шествие. Очень вас об этом прошу.
Я же не вру вам.
Ненависть я очень хорошо чувствую. Есть она, и ее очень много.
* * *
В чем состояла одна из памятных атак, предпринятых на наше чиновничество, погрязшее в разврате, со стороны той части чиновников, кои не были к тому времени подвержены недугу мздоимства?
Был создан комитет.
После этот комитет был распущен по причине полного его разложения различными лиходеями, проникшими к нему вовнутрь.
Затем свету был явлен еще один комитет.
Затем еще и еще.
Потом состоялись похороны надежд.
* * *
Застал Сашку за тем, что он с интересом смотрел фильм о лагерях на Колыме.
Парень вырос. Все-таки двадцать один год, пора.
Раньше подобные фильмы никакого интереса не вызывали. Теперь– во все глаза.
Идут кадры о могилах, о морозах, свидетельства очевидцев – тяжкие воспоминания о том, как расстреливали, морили голодом, об издевательствах, изнасилованиях.
Свидетели говорят о ненависти, о том, как они ненавидели Сталина, и о том, как они радовались его смерти, кричали друг другу: «Он сдох!» – а потом идут бесконечные рассказы о перевозках, о том, как перевозили целыми семьями, и о том, как бежали, прыгали с парохода, на котором их везли, прямо в воду, и о том, как в этой воде уже плавали трупы, и о том, как их подбирали иностранные суда; о побегах – о том, что надо было бежать с такими товарищами, которые бы тебя в тундре не съели, о карцерах, и о том, как с утра люди дрались за инструменты – пилы, топоры, потому что оставшихся без инструмента наказывали, и люди, обезумев, наносили друг другу увечья, а инструменты давались в таком количестве, чтоб их все равно не хватало, и однажды одной женщине в такой драке отрубили топором нос, и она захлебывалась кровью, но никого это не трогало.
