— Тоже мне борец невидимого фронта. Я помощь тебе, как офицер офицеру предлагаю. Понимаешь ты это или нет? Тебя жена бросила, устав от нищеты и мытарств, тебя государство кинуло как фраера. Тебе как барану приказали стоять по стойке «смирно», когда страну делили. Ты и стоишь до сих пор. «Коммерцией заниматься вам не положено. Вы служите, мы о вас позаботимся сами». Ну что, позаботились? Ты от бомжа сейчас отличаешься только тем, что на тебе камуфляж чистый и новый. Все! Больше ничем! Ты такая же голь перекатная. Только поглажен и выбрит и от тебя пока одеколоном, хоть и дешевым, несет. Но это ненадолго. В подворотнях поночуешь, и такое амбре от тебя исходить начнет, что порядочные люди за версту обходить начнут. Понимаешь? Вот и попробуешь им тогда рассказать о своих принципах долбаных, о долге, о чести. А они сначала нос заткнут, а уж потом и уши. Посмотри вокруг себя! Какой — нибудь торгаш мелкий, у которого три палатки на рынке, на «мерине» ездит. Что он больше Родине — матери дорог, чем ты со своими двумя высшими образованиями и боевым опытом? Сегодня ты на своем стареньком «жигуленке» «бомбишь» за копейки, чтобы только до получки дотянуть. И не надо тут желваками играть и глазами зыркать, расслабься, знаю о тебе все. Думаешь, это временно, а дальше все устаканится? Нет! Завтра будет хуже! Завтра ты к этому торгашу на поклон пойдешь, будешь слезно просить взять тебя охранником его палаток. И будешь рад той сотне долларов, которую он тебе отстегнет в месяц. Сотню, которую он шлюхе за одну «палку» платит, ты будешь месяц отрабатывать как раб!
Скорняжный сел на свое руководящее кресло, зло сверкнул глазами и уже спокойным голосом добавил:
— Ладно, иди уже. Думай. Два дня тебе. И помни, голова тебе дана не только для того, чтобы фуражку носить. Не будешь думать, сомнет тебя жизнь, как красивый фантик, и выкинет. Время сейчас такое. На тарелочке с голубой каемочкой никто тебе достаток не принесет. И не надо тут из себя святую наивность корчить!
Было видно, что выпитый коньяк нисколько не взял Скорняжного. Он был трезвый и злой.
Слава Кпсс по — прежнему стоял в курилке. По тому, как он, раскрасневшийся оживленно о чем- то говорил, жестикулировал, было видно, что рабочее время им не потрачено даром: уже принял на грудь для разгона. Он мог, конечно, легко уйти со службы и сейчас, никто бы ему не сделал замечания. Начальству ни до чего сейчас не было дела. Известно, что в период реформ, катастроф и других стихийных бедствий каждый живет своими проблемами. Но Слава не уходил, ждал восемнадцати ноль — ноль, чтобы сорваться в штопор в Домжуре.
— Слава, а ты Петровичу домой звонил? Что — то на него не похоже, чтобы просто так службу похерил.
— Звонил. Никто не берет трубу. Переживает, наверное, дед, что «дембель» подкрался незаметно. Ему ведь точно ничего не светит. Выслуга предельная, квартира есть, возраст…Все против него.
— А ты что уже по совместительству начальник отдела кадров?
— Старик, ценю твой гуманизм, но «Боливар не вынесет двоих». И это так же очевидно, как и то, что я сегодня нажрусь. Пардон, накушаюсь.
— Кто сегодня из наших на колесах? — Корнеев никак не мог привыкнуть к новому тону, с каким говорил теперь с ним его бывший подчиненный. Он его раздражал.
— Иван, кажется. Только на него, сам понимаешь, где сядешь, там и слезешь. — Слава сделал глубокую затяжку, оценивающим взглядом посмотрел на окурок и швырнул его в сторону урны, нисколько не заботясь, попадет ли он в цель.
Вокруг старой чугунной урны уже ковром лежали окурки, но никого это не беспокоило. Раньше в «старорежимное» время где — нибудь в отдаленном гарнизоне окурок, брошенный на плацу, запросто мог стать «инспекторским» фактом, и сыграть злую шутку с командиром гарнизона. «Но новые песни придумала жизнь».
В главке чувствовалось запустение. Он чем — то стал напоминать грязный вокзал. Некогда красные ковровые дорожки, признак особого шика и значимости заведения, сейчас больше походили на прессованную пыль, потолки в разводах, трещинах и копоти, затхлый воздух, в котором явно ощущался неповторимый «аромат» прелой бумаги и мышей. Дело даже не в том, что последний раз ремонт здесь делали еще в семидесятые годы и штат уборщиц был сокращен до минимума. Сами офицеры чувствовали здесь себя временщиками, и это создавало особую атмосферу вокзального бытия.
— Вода ушла — песок остался. Любовь ушла — опустел дом, — Корнеев произнес слова из старого кинофильма, чем сильно озадачил Славу.
— Это ты, блин, о чем?
— О жизни, Слава, о чем же еще.
В кабинете Кологурова пахло, как на продовольственном складе. Запах распространяли два мешка картошки, мешок лука и несколько кочанов капусты, сваленные в углу. Сегодня во внутреннем дворе министерства с машины продавали овощи. Продначальство нещадно эксплуатировало старую почти рефлекторную склонность советских людей к закрытым распродажам и устраивала (конечно, не корысти ради, а токмо для блага офицерских семей) осенние базары. Цены на них действительно были чуть ниже рыночных, хотя качество оставляло желать лучшего. Офицерам, привыкшим экономить на всем, и эта скидка казалась значительной. Кормить семьи чем — то надо. И, чертыхаясь и матерясь, покупали мешками «дары подмосковных хозяйств», тащили все это в свои кабинеты. Потом большой головной болью вставал вопрос, как все это богатство доставить домой и, главное, где его хранить зимой.
Иван не стал по своему обыкновению заливать о каких — то срочных встречах и неотложных поездках, которые, как назло, мешают воспользоваться его стареньким «москвичом». Напротив, легко согласился подбросить Корнеева, но с одним условием, если тот поможет ему в погрузочно — разгрузочных работах. Раньше никому из его подчиненных и в голову бы не пришло с таким предложением обращаться к Корнееву, но сейчас все иначе. Начальник кончился.
Корнеев проглотил и эту «пилюлю», пора привыкать к новому качеству никому не нужного отставника. Но его передернуло, с какой обыденностью Иван взвалил мешок лука на свой погон полковника и понес к выходу. Николаю почему — то вспомнилось, как его, курсанта Львовского высшего военно — политического училища, задержал патруль гарнизонной комендатуры за то, что он нес в руках сверток: «Вы форму унижаете! Будущему офицеру свертки и авоськи носить не положено!»
Деваться было некуда: назвался груздем — полезай в кузов… Сначала Николай нес мешок на вытянутых руках. Это было тяжело и неудобно. Затем с каким — то нездоровым азартом он тоже взвалил картошку на свой полковничий погон, зло подумал: «Пора, видно, и мне испачкаться». Он нес по коридору министерства обороны этот проклятый мешок картошки, как крест на Голгофу. А ему вслед удивленно смотрели офицеры, теперь уже его бывшие подчиненные.
Корнееву очень нужно было поговорить с Петровичем, услышать его спокойный голос, почувствовать его мудрый жизненный настрой: все пройдет. К тому же Николай волновался, почему не вышел на службу такой стойкий служака, каким был Еремеев. Банально прогулять он не мог. Значит, есть причина.
Старенький, но ухоженный «москвич» Кологурова довольно резво пробивался по загруженным московским улицам. Подвижный, словно ртуть, он то и дело перестраивался из ряда в ряд в поисках свободного пространства. Не всегда это удавалось, но тем не менее стоять в пробках практически не приходилось. Квартира Еремеева находилась на окраине Москвы, и сейчас, повинуясь ежедневному циклу приливов и отливов транспорта, железная волна автомобилей шла к окраинам мегаполиса, туда, где расположились спальные микрорайоны. Было видно, что Иван знает этот маршрут очень хорошо. Он то неожиданно сворачивал в какие — то узкие улочки и успешно проскакивал скопление машин на центральной трассе, то петлял по дворам, но непременно оказывался впереди прежних своих соседей по монотонно ползущему потоку машин.
У какого — то универсама Иван остановился и сбегал за свежеиспеченными пирожками, объяснил: «Здесь дешевле и качество выпечки хорошее. Пекарня только раскручивается, рекламная, можно сказать, распродажа». В машине, действительно, вкусно запахло пирожками с капустой, и Николай, таясь, сглотнул предательски появившуюся слюну. Он сегодня еще крошки во рту не держал, не считая рюмки коньяку и одного печенья, которое съел у СВ.
В другом месте Кологуров купил два пакета молока. «Палатка подмосковного хозяйства, всего по семь рублей! Считай даром. Это тебе не «Домик в деревне» по двадцать за литр!» — с гордостью бывалого москвича доложил Иван. Все это он делал легко и с настроением. Было видно, что он доволен собой и, своей хозяйственной хваткой.
Корнеев с удивлением заметил, как резко изменился Иван, покинув стены главка. Он повеселел, стал энергичнее и раскованнее. Словно какая — то зажатая в нем пружина резко распрямилась и стала раскачиваться из стороны в сторону и весело звенеть.
