Внизу, сидя за столиком, мужчина в черном пальто и круглых очках читает толстую желтую книгу, прихлебывая из фарфоровой пиалы. Старинное издание. Орландо склоняется к Кароле.
— Ни в каком другом городе мира старые господа не носят таких темных пальто и не читают по утрам такие старинные книги в таких огромных кафе.
Карола смеется, потягиваясь. Сквозь стекло витрин кажется, что туман начинает рассеиваться. Возможно, скоро распогодится. Солнце над Веной? Эка невидаль!
— Чтобы узнать Вену, — говорит Орландо, — нужно побывать во всех ее кафе. Здесь встречаются призраки бородатых господ с крахмальными отложными воротничками, с часами на цепочке, целлулоидными манжетами и лысыми головами. Они мрачны и величественны. Их зовут Фрейд, Витгенштейн, Махлер, Шницлер, Климт, Щенберг… Они носят монокли, смешные ботинки, и всем им присуща одна особенность, которую замечаешь, лишь всмотревшись в глубину их глаз: они весельчаки. Несмотря на монокли, шляпы-котелки и кустистые брови, чувствуешь, что они стремятся только к одному: посмеяться над миром. К несчастью, все они были гениальны, и их принимали всерьез. В итоге считается, будто эти клоуны-насмешники и создали современный мир. На этом противоречии и стоит Вена.
— Ты настоящий гид, — сказала Карола. — Какая у нас на сегодня программа?
Орландо запрокидывает голову. Ему кажется, что потолочная лепнина — елейный орнамент из искусственного мрамора, припорошенного снегом — кружится над ним.
— Город, — говорит он. — Город и ты.
Они встают. У подножья пилястров устраиваются другие посетители, один из них разворачивает газету. У них мудрые лица закоренелых профессоров… Карола Крандам и Орландо Натале идут к выходу. Серый свет окружает их, и юбка молодой женщины под мрачным небом выглядит еще белее, В такую погоду в самый раз наведаться на какое-нибудь старое кладбище, к могиле умершего от чахотки эрцгерцога.
Они берутся за руки и идут нога в ногу. Каждая молекула воздуха пропитана вальсами австро-венгерской империи, в ней собраны все запахи, которые несет Дунай со швабских гор к берегам Черного моря.
— Мы боги, — говорит Орландо.
Она смотрит в его глаза. Нефрит и бронза.
— Больше чем боги, — говорит она.
Они уже в центре Стефанплаца. Колокольня пролет за пролетом поднимается до самых налитых свинцом туч.
— Возможно, мое предложение покажется тебе неприличным, но давай возьмем фиакр, вернемся в отель и будем весь день заниматься любовью, — говорит Орландо.
Карола вздыхает:
— Боюсь, мои познания об империи Габсбургов от этого не пополнятся.
— Они все были полоумными, носили длинные бакенбарды, мундиры с бранденбурами и панталоны со штрипками, а на балах танцевали, не снимая сабли. Если ты знаешь это — считай, что знаешь всё.
— Тогда поехали… — говорит Карола. — Раз уж я знаю всё, то мне не страшно напрасно потерять время.
Они пересекают центр… Бавернмаркт, Крюгерштрассе… Океаны дождевой воды, затопляя пороги лавок и магазинчиков, ручьями стекают по каменной мостовой. В нескольких метрах — прилавки уличных торговцев. Вена пахнет луком-пореем, зимней розой и морковкой. Они проходят сквозь торговые ряды с нагромождением цветов. На углу одной из улиц какой-то мужчина машет им руками из цирюльни и срывается с места. Он подбегает, пожимает руку Орландо, и его золотой зуб сверкает от радости. Кароле в какой-то момент кажется, что он вот-вот начнет петь, и до нее доходит, что он говорит о «Войцеке» Альбана Берга. Вена есть Вена. Четыре, нет, пять лет назад он был на выступлении Орландо в Берлине… Дело было в сентябре… Натале улыбается, поддакивает, пробует улизнуть, и они втроем несколько метров проходят рядом… Он роется в карманах: как на зло, ни ручки, ни бумаги. Автограф — это просто мечта. Ах, если бы он знал! Но как он мог знать? А ведь дома у него все диски… А что если он принесет одну из пластинок в отель, певец ее подпишет, а он назавтра заберет? Ну конечно… нет, это наглость с моей стороны… ну что вы… тогда я принесу «Тоску». Вам нравится выпечка? Конечно, особенно она нравится мадам. Тогда моя жена испечет и я принесу. Может, пропустим по стаканчику, если у вас есть время? Нет, я должен срочно заняться любовью с мадам. А, отлично, простите, я принесу диск вечером… Как вам будет угодно… Это огромная честь для меня. Еще раз спасибо… Может быть, отпустите мою руку?.. Да-да, конечно, еще раз прошу прощения…
Орландо и Карола скрываются за охапками цветов и горами овощей. И снова за ними кто-то бежит. Они оборачиваются. Золотой зуб искрится тысячей огней.
— Это снова я. В каком отеле вы остановились?
— В «Бельведере».
— Превосходный отель. Что ж, большое спасибо, я принесу «Тоску». Кстати, вы не собираетесь в ближайшее время петь в Вене?
— В ближайшее время — нет.
— Желаю вам превосходного дня. Вы знаете город?
— Как свои пять пальцев.
— Отлично, еще раз спасибо.
И они снова устремляются в крытые ряды. Здесь цветы еще более бледные. Слишком слабый сок уже не доходит до лепестков. Розы Габсбургов — символ угасшей династии, чахлые и полупрозрачные, болезненно бледные цветы, светлые, как униформа раненного однажды утром в бою офицера…
Вот уже век как Вена умирает, как кровь стынет в ее жилах. Иногда под ярким солнцем она кажется огромным трупом. Бледная дама, угасающая в утонченной круговерти старых вальсов и в сиянии полотен своих сумасшедших художников.
В лифте, обитом лавандовым кретоном, пальцы Орландо путаются в кнопках и застежках. Этим утром на ней блузка с мудреными застежками…
— Обязательный элемент программы, — говорит он. — Давай займемся любовью по-венски.
Руки Каролы скользят по джинсам Орландо.
— Как это, по-венски?
Он прячет лицо в подушку.
— Медленно и с наслаждением.
Орландо зацеловывает улыбку, готовую вот-вот вспыхнуть на ее губах. Значит, эта женщина и есть мое пристанище, мое прошлое и будущее. Отныне время остановится. Наконец-то…
В два часа дня в дверь стучит официантка. Она приносит подгоревший омлет и венгерское вино, холодное и горькое. Карола своей немецкой сигаретой прожигает дырку в простыне.
— Так ты говорил, мы будем делать это по-венски… — шепчет она.
Орландо прячется, смеясь.
— Женщины беспощадны.
— Абсолютно.
Вот это и будет их Вена — эта музыка, рождающаяся в глубине души и заполняющая всю комнату. Кружева, примятые щекой, и глаза, полные безумного наслаждения. Эти порывы, эти слезы и этот смех. Боже, не дай мне когда-нибудь забыть все это… Может быть, однажды нагрянут горести, разочарования, безразличие, но этот момент я запомню… Шесть двадцать вечера.
Незаметно спустились сумерки, и нежно-розовые стены окрасились густо-гранатовым. Она отодвигается, ее ладонь скользит по простыне. Моя австрийская любовь…
Мы будем любить друг друга во всех столицах мира, везде и всегда…
Шесть двадцать одна.
Орландо вскакивает. До встречи с профессором остается меньше сорока минут. Певец отыскал номер его телефона в старом блокноте. Впрочем, даже странно, что у него сохранилась эта карточку с обтрепанными уголками. Он сразу же узнал голос старика. Почему он позвонил? Дорога, ночь и все эти часы, проведенные с Каролой, успели усыпить тревогу. Шарлота давно умерла, а та, которую он в эту минуту сжимает в своих объятьях, настоящая, как сама жизнь. Стоит ли ему в таком случае встречаться с охотником за привидениями? И все же встреча назначена, и он знает, что уже сейчас за одним из столиков «Кистлеркафе» сидит старый господин, глядя, как иглы дождя втыкаются в бархат города.
Да, Густавус Коломар Куртеринг ждет.
ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН
Отрывок V, 3 апреля
Миф и психоанализ. Старая тема, и однако я погрузилась в нее после семнадцатого октября — именно в этот день ее привезли сюда. Погрузилась — то самое слово. Это густая разноцветная жидкость, полная старых бесцветных отблесков, и при этом полностью светонепроницаемая.
Миф, как и невроз, покоится на фундаментальном запрете: на Эдиповом комплексе, на невозможности взмыть к солнцу вместе с Икаром… или любить чужую жену, как Вертер… История Гёте как нельзя лучше подходила для всей моногамной западной цивилизации. И хотя любопытно, что она приключилась в самый разгар XVIII века, однако здесь нет ничего необычного. Сегодня, во время утреннего сеанса, кое-что потревожило Каролу. Саша явился с опозданием, два раза обошел круг сидящих и, взяв отведенный ему стул, отнес его к стене и там уселся. Я почувствовала, что ей тяжело это видеть; она подвинулась на метр вправо — характерное движение человека, прикрывающего собою брешь. Таким образом разрыв в круге был менее заметен. Выходя из комнаты час спустя, она как-то странно взглянула на Сашу, которого обычно не замечает. Опаловые глаза, словно море, внезапно скованное льдом… Я продолжаю «переговоры» с ней… Говорю целый час, а иногда больше, погружаюсь в исходящий от нее свет. Сегодня утром на улице было пасмурно, я смотрела на сад, и мне не хотелось верить, что кроме этих мест она больше ничего не увидит. Мне не хватает силы духа: иногда так хочется встать перед ней на колени, взять ее ладони в свои и попросить прекратить эту игру, вернуться в прежний мир, снова взвалить на себя жизненные тяготы, не прятаться в раковину. Почему она меня так беспокоит? За мной закреплено четырнадцать больных, но лишь она одна мне не безразлична, лишь ее я хотела бы исцелить. Что со мной происходит? Может быть, все оттого, что у меня нет мужчины, или, скажем прямо, нет любви, и потому что она — Шарлота-Карола, та, из-за которой произошла трагедия, та, которая была так любима, что память об этом пережила века… Может быть, причиной всему этот избыток любви, может, ее излишек невыносим? Но кто же тогда сможет тебя излечить?
