Адвокат продолжал названивать по телефону, как будто я обязан разговаривать с каждым, кто мне звонит! Такая ярость овладевала мною, когда я слышал эти звонки, что я хлопал пробками от шампанского, которые перед тем поджигал с коньяком.
Однажды утром он пожелал узнать, собираюсь ли я сделать телефонное заявление по делу Тео. Меня так и подмывало ответить ему «да», чтобы проверить, хорошо ли работает налоговая служба. Но я спросил: «А судьи переходят улицу на зеленый свет?» Ответом мне было жгучее молчание, и я продолжал: «Есть ли в зале суда пилоты?» Скоро я убедился, что адвокат Тео не знает, где право, где лево, что не может не создать ему трудностей на ринге. Этот человек, любитель бить баклуши во время своих садомазохистских оргий, питал тем не менее безумную любовь, подобно пингвину в море песка, к Сесилии, прекраснощекой моей Бризеиде.
В этом проявлялась натура чувствительная и страстная до такой степени, что она вскипала и пенилась, поэтому я посоветовал ему написать роман о любви в резиновых перчатках. Он признался, что уже написал его, не пройдя сквозь строй и не встав к стенке. Мне тогда пришлось сознаться, что и я его уже прочитал за счет автора.
Его легкомыслие бесило меня! В процессе процесса на карту была поставлена репутация Тео, а защитник разглагольствовал о литературе, как синий чулок в красных туфельках!
Мне хотелось залить его контору ромом и поджечь, подобно новому Нерону.
«Если не произойдет чуда, завтра Тео будет осужден...» Чтобы поговорить о чуде, этот не в меру суеверный адвокат позвонил мне в пятницу тринадцатого числа, несчастливый день для черных кошек, пробегающих под эшафотом!
Мне стало известно, что прокурор посмел назвать Тео одним из величайших преступников в Истории, следующей своим курсом, который, однако, неуклонно понижается. Он зашел еще дальше, поставив его в один ряд с Ландрю, Петио, Жилем де Ре... дилетантами, глупейшим образом попавшимися, но ведь от всего этого мы не молодеем.
Прибегнув к мелочной коленкоровой бухгалтерии, он суммировал количество жертв, забыв, что в наше время кто угодно может сделать то же самое на карманном калькуляторе. Публика ожидала большего от передового процесса, а присяжные, привыкшие к чтению газет, не нашли повода для удивления и тем более для веселья.
Адвокат, насколько мне известно, даже чисто рефлекторно не выплеснул в лицо прокурору содержимое своего ночного горшка. Правда, в наши дни сосуд этот несколько вышел из моды, как это часто бывает с лучшими достижениями человечества. Но знал ли он хотя бы, кого защищает, если никогда в жизни не видел Тео? Я прошу моих изобретательных и покаянных читателей забыть этого типа, неспособного даже паука убедить не ловить слона в паутину.
Прокурор инкриминировал Тео серию убийств со взломом и заранее обдуманным намерением при отягчающих обстоятельствах и злоупотреблении доверием и признал его виновным на том основании, что Пиренеев больше нет. Мое возражение яснее ясного: если нет больше Пиренеев, значит, в Испанию можно попасть через Жонкьерский перевал. И не стоит беспокоить присяжных из-за такой мелочи. А к вопросу о преступлениях – что же сказать о совершенных моими коллегами, которых почему-то никто не вызывал повесткой в этот зал, блестящей, между прочим, архитектуры. И ведь у них не имелось даже оправданий Тео: они не были неизлечимыми и не возделывали свой сад.
Что за упадническая эпоха выпала нам через эффект оптического обмана! У сидячих и пассивных зрителей не нашлось для прокурора ни протестов, ни камней за пазухой. Лично мне хотелось похоронить его заживо в огороде вместе с уголовным кодексом и «Микки-Маусом», чтобы все же было что почитать на досуге.
Процесс продолжался в мое отсутствие, судья судил, присяжные присягали, и все катили бочку на Тео, хотя он никогда не занимался виноделием. Наконец адвокат произнес защитительную речь, как про волка, которого ноги кормят.
Был он определенно недалек, во всяком случае, не дальше собственного носа, на котором я поостерегся бы что-нибудь зарубить.
В Корпус пришла весть: Тео приговорили к высшей мере наказания. Мог ли этот возмутительный вердикт вдохнуть волю к жизни в людей, стоявших на пороге смерти, и в тех, что заботами Тео уже умерли? Какое троекратное двоедушие проявили присяжные! И все же неслыханный этот приговор не мог удивить тех, кто, как я, ожидал со дня на день падения курса доллара и Сесилии, феи моей ледниковой.
Зрители, ни дать ни взять цепные псы на откорме, мало того что не освистали это провальное выступление, но и громогласно потребовали головы Тео – даже его автографа вряд ли хватило бы, чтобы утихомирить этих злобных трезвенников, пьяных в дым! Пресса, работавшая на короля пруссов, была одна во всем виновата: это она квалифицировала Тео как «врага общества номер один» единственно для того, чтобы вернее его дисквалифицировать. Но припасла ли она для этого хороший диск? Эта пресса, погрязшая в мерзости с односторонним движением пряного посола, ни разу не поместила на первой полосе, как птичку на ветке, фото Сесилии, звона моего полуденного. Чего же было ожидать от плоскостопного плебса, неспособного даже откосить от воинской повинности?
Врачи, как водится, вместо того чтобы прийти на помощь человеку под неминуемой угрозой смерти, то есть бедняге Тео, с волками выли и рукой руку мыли. Видел бы их Пастер, он не стал бы изобретать вакцину против бешенства!
Врагом общества номер один был вовсе не Тео, даже приговоренный к столь тяжкому наказанию, что нести его пришлось бы впятером. Врагами были скорее хирурги, которые по поводу и без повода резали по живому и даже резали правду-матку, когда их никто об этом не просил. Почему не развлекали они больных стриптизом, вместо того чтобы кутаться до ушей, вооружась при этом до зубов инструментами, которые слишком блестят, чтобы быть золотом.
Разве можно было признать Тео виновным, если кривая продолжительности жизни, неуклонно шедшая вверх, начала выпрямляться и загибаться, как кур, попавший в ощип?
Разве мог варварский этот приговор помешать кому бы то ни было сравнить вчерашнюю медицину с сегодняшней и сделать вывод, что своя рубашка ближе к телу, чем шкура неубитого медведя?
Разве могли нынешние врачи, так хорошо умеющие резать и кромсать, предписывать и облучать, не оставляя ни лучика надежды, оперировать и залечивать до смерти больных – потому что здоровые им не давались, – разве могли эти врачи после осуждения Тео задуматься о душе, которую они слишком часто разлучают с телом у тех, кто имеет несчастье попасть в их руки.
По всем вышеперечисленным причинам я советовал окружающим меня лошадям не заниматься медициной, а тем паче хирургией, потому что трудно держать скальпель копытом, даже подкованным.
Не знай мои идиллические и заезженные читатели меня как неукротимого правдолюбца, они могли бы подумать, что я выдал утку, да еще и с душком, когда сообщил им следующую новость:
ТЕО ПРИГОВОРИЛИ К СМЕРТНОЙ КАЗНИ!?
Теперь все, кто хоть мало-мальски умел писать, читали меня, заедая пудом соли. Возмущенные письма хлынули как из ведра, поднялась буря протеста в стакане воды, на баррикадах и барракудах гремели барабанные бои и лопались от грома одноименные перепонки. Были основания опасаться, что взыгравшие силы захватят Дворец правосудия и подожгут его, как Нерон, изобретатель пунша, поджег то ли ром, то ли Рим.
Министр юстиции позвонил мне по телефону, чтобы сообщить о заварившейся каше, расхлебать которую ему было не по зубам. Будь мой гнев на высоте моего плюмажа, все его министерство было бы погребено под лавиной гнилых помидоров и яиц в мешочек.
Члены правительства, глухие к этому зрелищу и неспособные встретить опасность лицом к личине, решили созвать парламент. Из черной зависти к Тео и в порядке скрытой мести депутаты собрались, очертя голову и пустив пыль в глаза, с подозрительной, как липовая расписка, поспешностью. Чего можно было ожидать от сборища ветрогонов и ротозеев, которые в своих депутатских креслах только и делали, что считали ворон, когда не сачковали?
Министр слег с сильнейшей нервной депрессией и был на грани стакана, где сам черт ногу сломит, а он и подавно. Ему втемяшилась нелепейшая мысль, что народ деморализован преступлениями Тео и слишком предвзят, чтобы поверить в компетентность своих избранников. Но кто надоумил их предать гласности убийства и приговор суда да еще трубить об этом на всех перекрестках и на всех парах? Под давлением народного гнева снаружи и пива, которое он дул, чтобы успокоить нервы, изнутри, он не гнал лошадей, рассказывая мне о парламентских дебатах, поскольку знал, что я тоже могу оседлать своего любимого конька.
