Ладно, довольно самобичевания, тем более что, в сущности, это, скорее, самолюбование. Если бы Александрина была и впрямь так несчастна со мной, она бы меня бросила. А раз она все-таки осталась, значит, в моем холодном сердце для нее находилось теплое местечко. Может, мое сердце не такое уж холодное? Как думаешь? Она мне сказала: «В глубине души ты никогда меня не любил». А она-то меня любила, а? Она сделала хоть что-то, чтобы я ее полюбил? Это прямо история с курицей и яйцом. И вообще, я не понимаю, почему всегда надо искать виноватого? Мне кажется, в любовных делах и безрассудство, и холодность, и пламя распределяются примерно в одних и тех же пропорциях у всех людей. Ты не согласен? Разница лишь в том, что, я, например, осознаю свою природу и формулирую свои проблемы, я признаю свою двойственность. Наверное, моя исключительная рассудочность в данном случае придает мне демонизма. Особенно в сравнении с каким-нибудь посредственным парнишкой, который говорит своей подружке «дерьмо», когда думает о дерьме, который трахается, когда хочет трахаться, и опять говорит «дерьмо», когда подружка отказывает. Такой парень не станет копаться в себе, пытаясь разбить лед, он вообще не задумывается о том, что лед есть. Однако сделает ли этот парень свою девушку счастливее, чем я свою? И вообще, черт возьми, я не так плох, как кажется. Я не циничный сноб, не бесчувственное бревно, не фальшивка! Пожалуй, я частенько глумлюсь, но я не циник. Ты только посмотри, как меня взбудоражила вся эта история. Думаешь, стал бы я так нервничать, если бы у меня не было сердца? Если бы я не был способен любить? Допустим, что я не способен любить, — не знаю, какими объективными фактами это можно подтвердить, но уж ладно, так и быть, допустим. Итак, я чувствую себя виноватым из-за неспособности ощутить это внерассудочное бытие — попробую так назвать любовь — и оттого каждый раз дохожу в своем усердии до маразма. То и дело повторяю слова любви, комплименты, демонстрирую безграничную нежность, готовность быть рядом, самоотверженность. Я никогда не ругаюсь, не кричу, не повышаю голос, не говорю «нет», не грублю, напротив, я всегда галантен, всегда уважителен, всегда рад заняться сексом — пожалуй, это несколько эгоистическая радость, но не будем заострять на этом внимание, — в любом случае я всегда на все готов. Кстати, должен сказать, что я такой паинька каждый день на протяжении многих лет и еще ни разу не сделал шага в сторону. Думаешь, это невозможно? Клянусь тебе, я не преувеличиваю, спроси у людей, которые были рядом со мной все эти годы, и ты убедишься. По-моему, моя аномальная любвеобильность лучше, чем грубость и эгоизм, разве я не прав? Да, конечно, мне не хватает смелости и прямоты, чтобы сказать женщине: «Извини, дорогая, я не в силах тебя любить, поэтому оставь иллюзии». Я предпочитаю осознавать свои обязанности, верить в возможность их исполнения и насильно быть счастливым до тех пор, пока со временем вообще не перестану задаваться вопросом, счастлив я или нет. Разве не все люди устроены примерно так?
Знаешь, я не хочу притворяться и играть комедию, но все женщины сами меня клеили, а я в жизни не пытался никого закадрить. И еще одно признание: я вообще не знаю, что такое потерять голову. Все вокруг об этом говорят, но я ни разу не испытывал той сумасшедшей влюбленности, которая сокращает дистанцию между людьми до нуля. Я знаю, что такое любовное ожидание, что чувствуешь, когда тебе кого-то не хватает, мне понятна любовная эйфория, страдание от разлуки, но я никогда не переживал любовного выстрела прямо в сердце, любовной молнии, от которой сносит голову, оглушительного любовного взрыва. Зато многие женщины чувствовали именно это благодаря мне. Может быть, именно осознание этой своей силы давало мне преимущество в супружеских отношениях. Я точно знал, что меня не бросят, хотя иногда втайне желал освобождения. Я этакий свободный, но связанный по рукам и ногам человек. Но я не кретин. Говорю тебе, я был нежен и галантен со всеми своими женщинами, так что они в конце концов верили в мое любовное пламя. На самом деле женщин, которые сами меня домогались, можно пересчитать по пальцам: Аполлина, Розеннае, Александрина, Гасси и Алиса. Этим женщинам я всегда отвечал только «да», ибо был страшно благодарен за то, что они сделали первый шаг. Каждой из них я неизменно повторял: «Ты женщина моей жизни». И поверь, это были не просто слова, я действительно каждый раз думал, что связываю свою жизнь отныне и навсегда. Я предпочитаю сделать над собой усилие, немного слукавить, рискнуть всей жизнью, всей холостяцкой свободой и быть безумно влюбленным, а не безумно осторожным, безумно предусмотрительным, безумно разумным. Я ненавижу сдержанность, холодность и рассудочность. Мне надо любой ценой воспламенять женщин, — пожалуй, так диктует мне мое эго. Я чувствую, что создан для всепоглощающих, близких, необдуманных отношений, без дистанций и личных границ. Такие отношения дорого стоят, и все равно каждый раз я становлюсь в ту же позицию, готовый к полной самоотдаче. А что, разве это так уж плохо? Разве это нельзя тоже назвать своеобразной любовью?
И потом, уж извини, но по-своему я умею любить, я люблю женщин. В общем, можно сказать, что я даже люблю людей в целом. Клянусь тебе. Хотя, конечно, последнюю рубашку я бы им не отдал и не сделал бы из своего дома приют для бедных. Но я люблю делать людям приятное, люблю, когда все довольны, когда все улыбаются, я терпеть не могу разочаровывать окружающих. Я легок на подъем, я терпеливый, спокойный, благородный, веселый. Я умею забыть о собственных желаниях ради других, правда, уверяю тебя, у меня есть эта способность. Я не мелочный, я никогда никому не досаждаю, клянусь, спроси у кого угодно, я в жизни никому ничего не навязывал. Я прекрасно понимаю, что описанные мной качества присущи только исключительно, сверхъестественно самовлюбленному человеку. Я, быть может, несколько поверхностен в общении с людьми, согласен. Но ведь, если призадуматься, я всего лишь делаю людям добро. К тому же люди мне не безразличны — никто, даже придурки, даже самые мерзкие типы. Я как-то раз прочитал — не помню где и о ком — такие слова: «Равнодушный, но зачарованный». Я именно таков: то есть я не питаю никаких иллюзий ни по поводу событий, ни по поводу людей, просто я зачарован самим фактом их существования. Может, я недостаточно выкладываюсь в общении, не отдаю себя полностью, да, возможно, это правда, я всегда словно в маске. Но ведь я никому не причиняю зла. Я эгоист? Подумай, можно ли, будучи только самовлюбленным эгоистом, дать человеку столько, сколько я дал Александрине, которую я… ну же, произнеси это, — которую я, черт возьми, любил? Я человечен, разрази меня гром, я просто стараюсь делать что могу, оставаясь тем, кто я есть. И у меня в груди тоже бьется сердце, лопни моя селезенка!
Так о чем я говорил? Ах да, Алиса, ее оценка за экзамен. На бульваре, где мы стоим, так красиво, что хочется умереть — da morire, как говорят итальянцы, они вечно говорят это ни к селу ни к городу: bella da morire, amare da morire, felice de morire… Я чувствую, как внутри меня происходят забавные метаморфозы, как я вырываюсь за пределы себя и постепенно начинаю осмыслять захлестывающую меня волну эмоций. Я жестами показываю ей, что кажется, влюблен в нее, я называю ее Mon amour, эти слова выходят за пределы моего личного пространства и врываются в ее пространство. Они не просто так брошены в воздух, они подтверждают мой интерес к ее студенческим успехам — это предполагает, что она должна непременно сообщить мне о результатах, как будто мы сто лет знакомы и как будто это я весь год готовил ее к экзамену. Итак, она пообещала написать о результатах, мы в последний раз посмотрели друг на друга, в последний раз поцеловались, потом еще в последний-препоследний раз посмотрели и расстались — просто потому, что это был единственный здравый выход из ситуации: каждый должен был вернуться к своей нормальной жизни. Она ушла, а я остался на тротуаре ловить такси, чтобы ехать домой. Я был в таком эмоционально растрепанном состоянии, что пропустил энное количество свободных машин и еще долго шел пешком до пересечения с автомагистралью, параллельной Фиуме. Там, на огромном перекрестке, у одинокого светофора, я остановился — я не мог больше идти. В тот момент я внезапно понял, что человек, страдавший так, как я, просто обязан был изменить жене. Эта мысль словно развязала узел на моей шее, освободила меня, мне стало легко, я проникся природой супружеской измены, я влился во многие поколения неверных мужей и жен, попал в это вечное крутящееся колесо грустной неизбежности — подруги фатума, но не человеческого бессилия. Моим первым рефлексом, впрочем, как и у всех изменщиков, была острая надобность поскорее замести следы. В кармане у меня оставалось несколько презервативов, я вынул их и положил на крышку мусорного контейнера, подвешенного на столбе светофора, — вдруг какому-нибудь мужу-обманщику пригодятся, а аптеки рядом нет. Еще я подумал, что перед отлетом в Париж, к Александрине, надо будет принять душ, вымыть голову и переодеться, а то, не дай бог, на мне останется запах духов Алисы.
