Как сказал Блейк, «кто не мечтает и не воображает мир в лучших и более изящных чертах и в более сильном и сверкающем свете, чем тот, что могут видеть его несовершенные, смертные глаза, тот просто лишен дара воображения».
— Хватит с меня на сегодня художников, — говорю я.
— Занудные голландцы показывают только внешние черты и контуры. Это всего лишь Аналитика, Но Не Истинная Живопись, — возражает мне Блейк и, делая пренебрежительный жест в сторону кочерги и котла на «Женщине, чистящей яблоки», декламирует:
Возможно ли Мудрость вместить в серебряный
прут,
А Любовь — в золоченый котел?
— В любом случае я не намерена позировать обнаженной, да и холодно мне, — замечаю я и оглядываюсь в поисках чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть наготу.
Его рука ложится мне на плечо и останавливает меня:
— Не нужно, Ангел мой, ибо твои одежды — это Свет. А кроме того, я не буду сегодня писать. Покажи мне лучше Чудо, о Ангел моего Сердца.
— Я, кажется, знаю, что может заинтересовать тебя. Я прочитала о них у Ширли Конран, в ее «Сверхженщине».
Я собираюсь продемонстрировать ему несколько особо интересных экземпляров Lepisma Saccharina, или серебристой рыбки. Это такие маленькие, в переливающейся чешуе червячки, что живут за обоями, в основном там, где сыро. Питаются они нижним слоем обоев и клеем. И хотя рождаются они в сырости и влаге, зимой, когда становится холодно, они мигрируют, не вылезая из-под обоев, поближе к источнику тепла — камину или плите.
Блейк опять обгоняет меня и зачитывает фрагмент своей эпической поэмы «Коллембола»:
О серебряная рыбка,
Что пронзает стены!
Серебряная рыбка, поедающая бумагу,
Мельчайшие криптограммы бактерий,
Питающаяся крахмалом, пожирающая грибок.
Мои милые крошки, они ищут тепла,
Но находят жару и огонь.
Ибо рыбке в огне суждено лишь гореть,
А значит — моя рыбка поджарится и умрет…
Прервав чтение стихов, он говорит:
— Действительно, это Чудо.
Вдруг тень опускается на его лицо.
— Ангел мой, Марсия, — говорит он мне, — я пришел, чтобы предупредить тебя об опасности. Иди за мной в прихожую.
В холле Блейк без труда находит влажную отметину на ковре. К ней он и обращается с очередными виршами:
О Мукор, чудовищное порождение грязи!
Не думаешь ли ты, что ты — дитя Радости?
Не осыпаешь ли ты нас своими спорами?
Склизкий червь, мутный ил и болотная жижа!
Облако Ужаса пеленой покрывает Зрительный
Нерв,
С радостью и жадностью служишь ты Сатане!
Во сне я видел сон:
Я видел девушку, вытирающую в комнате пыль.
Дева, — воззвал я, в слезах и соплях, -
Или ты Ангел? Все равно — вот твой рок.
Что есть Пылесос, как не дыхание человека?
И что есть Плесень, как не смерть для какой-
нибудь Кейт или Нэн?
Что есть Грязь и Плесень, как не смерть
человека?
И что есть пылесос со сломанным
вентилятором?
— Мукор разыгрывает тебя, — говорит он. — А когда вернется твой муж, его дудочка заклинателя замолчит, но твое тело будет по-прежнему биться в конвульсиях, сжимаемое в виноградной давильне грибка, страшная боль будет пронзать его. Марсия захлебнется, и Мукор восторжествует. Твой муж — человек здравомыслящий, и, боюсь, он решит, что ты сошла с ума. Я думаю, он попытается успокоить тебя, но в итоге — поверь моему пророчеству — тебя ждут наручники, смирительная рубашка и запертая палата в одной из лондонских лечебниц. Мой дикий Ангел будет пойман и связан, и когда Мукор придет к тебе, спустившись по стене, шипя от удовольствия…
Где-то внизу, у меня под ногами, Мукор довольно шипит. Я давлю его пяткой.
— …ты превратишься в Ангела Тьмы.
На кратчайший миг я вдруг задумываюсь над тем, не загоняет ли меня Блейк в ловушку. Вот ему приспичило внимательно рассмотреть пятнышко оставшихся на моей пятке плесневых спор. Отпечаток спор каждого грибка неповторим, уверяет он меня. Этот вот несомненно принадлежит белой домашней плесени. Собеседник заставляет меня нервничать.
— Отвяжись, Уильям. Я не безумна.
— Ты видишь слишком много и в то же время — слишком мало, — отвечает он мне. — Слишком много для Филиппа и врачей, недостаточно много — чтобы понять Истину. Смотри глубже. Твои видения должны распространяться на все то — и более того, — что может создать эта смертная, саморазрушающаяся природа.
Он соскребает что-то с деревянной стенной панели.
— Взгляни на этот атом, танцующий у меня на ладони.
Я смотрю и вижу неподвижную крупинку пыли.
— Может ли атом быть завистливым? Чисты ли и непорочны ли звезды? Бывают ли галактики — ненасытные обжоры? Мораль — это вопрос масштаба. Присмотрись. Вглядись в малое. Врата в рай и в ад выходят в одну комнату. Что есть пыль, как не атомы? Что есть тряпка для пыли, как не те же атомы? В этой Бесконечной Малости Грязь и Средство от Грязи — суть одно и то же. Живое и Неживое едины в Бесконечной Малости. Атомы Неживого танцуют столь же быстро, как и атомы Живого, и оба эти танца священны.
Тем временем я продолжаю всматриваться в пылинку и с изумлением понимаю, что она не неподвижна. Она постоянно вибрирует из-за непрекращающихся столкновений снующих туда-сюда электронов между собой и с нейтронами ядра. Заметив, что я это увидела, поэт читает:
Вот Песчинка в Ламбете, найти которую не
может сам Сатана.
Бессильны и его Сторожевые Демоны;
Ибо она прозрачна и сияет, и охраняет ее сонм
Ангелов.
Но тот, кто найдет ее, найдет и дворец Отона;
ибо в нем
Открыто, как ни посмотри, окно в Рай.
Но если Сторожевые Демоны найдут ее, ей
суждено обратиться в Грех.
— Царство Мукора не есть бесконечно малая величина. Так что — будь бодра, но осторожна. А кстати, не попить ли нам чайку? — неожиданно меняет он тему.
— Рано еще. Примерно через час.
— Хорошо, в таком случае я зайду попозже. Будь Неодета и Наготове, мой Ангел.
— До свидания, Уильям! — кричу я ему вслед.
С Блейком всегда хорошо и не скучно. Его видения невероятно интересны. Эх, жаль, что я не понимаю и половины из того, о чем он говорит…
Утренние гости покинули меня столь поспешно, что даже не дали мне домыть посуду. Собираясь доделать начатое, я по пути на кухню обнаруживаю на обоях в прихожей жирное пятно. Зачастую простые испытанные средства оказываются лучше всевозможных новинок. Я бегу на кухню, хватаю кусок белого хлеба и, вернувшись в прихожую, начинаю тереть мякишем жирную отметину. Работать над гладкой поверхностью — например, у стены, пристально глядя на нее, — отличный повод поразмышлять о том о сем, особенно если не слишком задумываешься над тем, что делаешь. Молодой Адольф Гитлер работал маляром. Я могу предположить, что видения Тысячелетнего Рейха посещали его в те часы, когда он раз за разом наносил на стены слои краски. С тех пор, как мне довелось узнать о том, кем работал в юности Гитлер, я стала с некоторым беспокойством впускать в дом тех людей, которых сама приглашала, я имею в виду сантехников, электриков, мастеров по ремонту стиральных машин, ну и всяких таких. Кое-кто из них даже возбудил во мне подозрения. Так что лучше руководствоваться правилом: нет стен под покраску — нет и Гитлера. Я уверена, что выкрашенные стены, водопровод с канализацией, жестянки из-под печенья, кресла и декоративные корзины — все эти предметы составляют не меньшую часть европейской культуры, чем ее великие идеи. Лучшие европейские романы просто непредставимы без множества вещей, которые мы воспринимаем как данность, но без которых живут и существуют люди во многих менее цивилизованных уголках мира.
Я задумываю продолжение «Братьев Карамазовых». Английское название книги будет звучать как «Жизнь великого грешника». В конце романа Достоевского суд признает Дмитрия Карамазова виновным в убийстве своего отца, Федора Павловича. У читателя же остается ощущение, что убийца — Смердяков, внебрачный сын Федора и Смердящей Лизы. (Таким образом, Смердяков является сводным братом Дмитрия, Ивана и Алеши.) Смердяков признается Ивану в совершении преступления и заявляет, что сделал это под интеллектуальным влиянием последнего. Затем Смердяков, кажется, вешается.
Действие «Жизни великого грешника» начинается пятнадцать лет спустя. Жизненные пути братьев сильно разошлись. Дмитрий осужден на двадцать лет каторжных работ в сибирских рудниках, но, как и предполагалось, стражу удалось подкупить — и вот он, вместе с бывшей проституткой Грушенькой, совершает успешный побег в Америку. В Калифорнии Дмитрию улыбается удача, когда он начинает мыть золото. Они с Грушенькой мгновенно богатеют, становятся миллионерами.
