Дверь на втором этаже оказалась только прикрыта, и я просто вошел внутрь. Офис был небольшим, я насчитал всего десять дверей. Здесь сильно пахло только что привезенными ковровыми дорожками и еще — кофе. Мария Хюйгстеттен вышла из приемной, назвалась и подержала флюгер, пока я снимал пальто. Я посмотрел на нее, и она ответила несколько более долгим, чем это приличествует, взглядом, прежде чем отвести глаза. В ее духах чувствовались перец и лаванда.
Прокладывая мне дорогу, она постучалась в одну из дверей. У женщины, сидящей за письменным столом, оказались такие короткие волосы, что они вполне бы могли сойти за родимое пятно во всю голову, и такие короткие ноги, что она едва доставала ими до полу. Она надиктовывала что-то на допотопный кассетник, держа его на весу поближе к губам. В Вене у нас давно появились крошечные диктофоны с цифровым накопителем информации.
В-шестых, сказала она, требования противоположной стороны, зафиксированные под пунктом римская цифра два, арабская один, нами отвергаются.
Со стуком поставила магнитофон на стол и поднялась на ноги.
Эй, кто-нибудь, донеслось из соседней комнаты, будет функционировать эта хреновина или нет? Макс, сказала она, я вам рада.
Мы начали обход офисных помещений, и хотя я уже принял на завтрак понюшку кокса и был совершенно online, все здесь казалось мне фальшивым, казалось чуть ли не непристойным. Обстановка была дорогой, но безвкусной. На стеллажах хранилась тьма-тьмущая конкретных судебных дел, но ни единого документа международных организаций. Мария Хюйгстеттен была секретаршей, служила тут и еще одна, и даже звонок телефона свидетельствовал о том, что разговаривают здесь только по городской сети. Я видел все четко и несколько укрупненно — как аквалангист в очках, но чувствовал себя скорее декоративной рыбкой, запущенной в пруд к карпам. Коротко остриженная адвокатесса, в кильватере которой я следовал, выплыла из библиотеки в коридор, занырнула в ближайшую дверь, следом за ней в комнату вплыл флюгер, а вслед за флюгером — я. Внезапно за спиной у меня очутилось шестидесятивосьмитомное издание Комментариев к Гражданскому кодексу, в корпусе энциклопедии зияло немало дыр, и я почувствовал себя неуютно, словно весь стеллаж мог огромной зубастой рыбой на меня обрушиться. После окончания университета я ни разу не брал в руки многотомные Комментарии к немецкому Гражданскому кодексу. Моя работа на Руфуса до сих пор не касалась Германии и уж подавно — гражданских дел.
Вы там в Вене люди прожженные, заметила адвокатесса. Согласуются ли ваши случайные попадания с общей теорией хаоса?
Она насмешливо посмотрела на меня. Должно быть, себя саму она считала продувной бестией. А может, все дело в том, что я казался ей простачком — декоративная рыбка в очках для подводного плавания и с флюгером.
Не закрывайте же лицо, сказала она. Да и вообще, что вы тут, собственно говоря, делаете?
Я собрался. Мне пришло в голову, что до сих пор я даже не задумывался над тем, чего здесь от меня ждут. Или тем более хотят. Подошел мужчина в рубашке поло и в парусиновых брюках, больше похожий на профессионального игрока в гольф, чем на человека, работающего на Руфуса.
Это доктор Томас Штиклер, представила его адвокатесса.
Привет, Макс, сказал он, мы вас тут ждем не дождемся.
Привет, Штиклер, сказал я.
Что-то подвигло меня обратиться к нему не по имени и не по ученому званию, но только по фамилии. И это ему явно не понравилось. Но я понял, что, несмотря на это, и впредь буду называть его только Штиклером; что-то навязывало мне такое решение… А пока я над этим размышлял, он говорил без умолку.
А послезавтра, сказал он, вы уже получите разрешение выступать в судах Лейпцига и Дрездена.
А что мне там делать, нехотя полюбопытствовал я.
Тут у нас, дорогой Макс, адвокатское бюро. А адвокатам полагается выступать в суде.
Штиклер, ответил я, я специалист по Балканам.
Были таковым, ответил он.
Пышная референтка с лицом жительницы альпийской деревушки переехала со своей стопкой дел из пятнадцатиметровой комнатки в библиотеку, в результате чего у меня появился собственный кабинет. Я вспомнил о Рикарде — кофейной мулатке на аналогичной должности в венском комплексе ООН: она зарабатывала три тысячи долларов в месяц чистыми и в обеденный перерыв бегала трусцой по Дунайскому острову. Она была придана Сашико Жерар-Ямамото в качестве персонального консультанта. Сашико возглавляла правовой департамент, зарабатывала впятеро больше Рикарды и носила юбку до пят, заставлявшую ее делать крайне мелкие шажки, так что создавалось впечатление, будто она не идет, а медленно катится на роликах по тамошним бесконечным коридорам. Стоило тебе взглянуть на нее — и ты понимал, что совершил ошибку, влекущую за собой серьезные юридические последствия. Хотя я (как, впрочем, и Руфус, как любой из нашей конторы) не входил в персонал ООН, у Сашико почти всегда находилось для меня какое-нибудь задание.
Милый Макс, обычно говорила она, не найдется ли у вас минуточки на дело мира во всем мире?
Когда я уже начал было входить в ближний круг доверенных подчиненных Руфуса, которым ему случалось бросать пару слов об истинной подоплеке большой политики — а делал он это на бегу или, скажем, на борту самолета, — он объяснив мне как-то, что эта японская леди — одна из ближайших союзниц того небольшого учреждения, которое кормит нас всех так хорошо и так надежно. А это означало: слова Сашико — закон. Всегда и везде.
Мне не нравилось бывать в комплексе ООН. Сашико отлавливала меня, как правило, когда я болтал с Рикардой, заводила, «катясь на роликах», в какой-нибудь пустой кабинет и выкладывала передо мной стопку протоколов о намерениях. За оставшуюся половину дня мне надлежало подготовить развернутый проект резолюции, чтобы он затем был предъявлен той или иной рабочей группе как результат якобы имевших место переговоров. Я выкладывался полностью и, когда Сашико оставалась довольна, позволял себе в порядке вознаграждения купить пластиковую упаковку суши в японском баре ооновского кафе, прикупал к ней большой пакет жареной картошки из «Макдоналдса» и пожирал эту смесь на обратном пути в метро. Тогда я думал, будто Сашико и борьба с нею — это главная неприятность из подстерегающих меня в жизни. Я жестоко ошибался.
Сам не понимая, как сюда попал, я вновь оказался в кабинете у адвокатессы, в руке у меня обнаружилась чашка.
Максимальный Макс, сказала хозяйка кабинета.
А ну вас к черту.
Интересно все-таки, как человек вроде вас получает должность вроде вашей?
Я выдержал приемный экзамен у Руфуса.
И как он проходил?
Руфус удостоил меня личным собеседованием. И в заключение задал вопрос, почему германская политика во многих аспектах учитывает интересы Ганы, тогда как австрийская больше и чаще увязывается с австралийской.
Она впала в задумчивость, наморщила лоб. Я буквально видел, как она мысленно перебирает этапы немецкой колониальной политики.
Ну и, спросила она в конце концов.
Дело в том, что на ассамблеях и в рабочих группах представителей государств рассаживают в алфавитном порядке. Германия всегда сидит рядом с Ганой, а Австрия с Австралией, так что делегаты завязывают личные контакты. Обмениваются карандашами, приносят друг дружке кофе.
И так и надо было ответить?
Мало того что надо, сказал я ей. Это сущая правда. Руфус пожал мне руку.
Вы там, в Вене, большие оригиналы, сказала она, да и вообще борцы за права человека не являются настоящими юристами.
Совершенно верно, ответил я ей. Права человека, строго говоря, не входят в компетенцию права. Это скорее религия.
Трудно нам будет определиться, сказала она. Определиться с тем, гений вы или идиот.
Плохо мое дело.
Да бросьте вы, Макс, здесь тоже жить можно. Разгребаешь текучку, чтобы выйти на по-настоящему интересные дела.
Какие уж тут, к чертям собачьим, могут быть интересные дела?
Так или иначе, задумчиво ответила она, мы имеем дело с людьми. С людьми в полном смысле слова.
Я тихо застонал и вновь с тоской вспомнил о том, как мы, молодые олимпийские боги, разрабатывали в Вене правила игры для всего человечества. Как высоко я вознесся, прежде чем зашевелились сомнения.
И я принял решение никогда впредь об этом не вспоминать. Не вспоминать даже о Руфусе. Не сотвори себе кумира, решил я. Или низвергни его.
Послушайте, сказал я ей, меня с понижением перевели в Лейпциг, потому что по некоторым личным причинам меня нельзя уволить. И прибыл я сюда, чтобы отсидеться. Так сказать, на запасном пути.
Тут она впервые за все время улыбнулась.
Вы заблуждаетесь.
С работы я ушел рано. На улице хватился флюгера. Но Джесси про него не спросила. Через несколько месяцев я увидел его снова при первом посещении Марии Хюйгстеттен на дому. Он стоял в вазе с искусственными темно-синими цветами.
