Это взаимоудобное жизнеустройство кончилось, когда мадам Р. неожиданно решилась повторно выйти замуж. Соискатель ее руки, морской офицер в отставке, давно стал им обеим близким по духу другом, и Анна не подозревала о существовании какой-то особой привязанности, которая могла бы угрожать ее собственному безмятежному существованию. Тем не менее она не могла не радоваться счастью своей подруги, вполне ею заслуженному. Мадам Р. и ее новый муж умоляли Анну оставаться с ними и дальше, но она не хотела вмешиваться в их жизнь. Она не имела отчетливого представления, куда ей поехать; но в самый ответственный момент судьба, непривычно добрая, подтолкнула молодую женщину к новой стране и новой профессии. Ее тетушка написала ей из Вены о том, что ее отец (дед Анны), живший с нею несколько лет, скончался и она опять осталась одна. Она спрашивала Анну, не согласится ли та пожить с нею хотя бы несколько месяцев. Молодая женщина без колебаний приняла приглашение и, после грустного прощания с мадам Р. и ее мужем, отправилась в Вену.
Встретившись лицом к лицу со своей тетей, впервые с тех пор, как была жива ее мать, она была охвачена одновременно и грустью, и радостью. Ее первым впечатлением было то, что ее приветствует мать, ставшая, по милости Божьей, женщиной средних лет8. Тетушка, в свою очередь, несомненно нашла в этой чувствительной и интеллигентной двадцатилетней молодой женщине немало черт, живо напомнивших ей ее сестру. У тети и племянницы сразу же завязались теплые отношения, и фрау Анна никогда не находила причин сожалеть о том, что покинула родную страну.
Как это часто случается, перемена обстановки вызвала перемены и в самой фрау Анне. Няня воспитала ее так, что она веровала, хотя и не всем сердцем, в католическую религию – вероисповедание с материнской стороны семьи. В годы юности она отошла от этого, но теперь, под влиянием тети, сделалась ревностной католичкой. Что касается более практических вопросов, то, опять-таки вследствие того, что она оказалась в теткином музыкальном окружении, у нее обнаружились склонности и способности, обещавшие заполнить брешь, оставленную неудачной попыткой стать танцовщицей. Под руководством близкой тетиной подруги молодая женщина научилась играть на виолончели, и, к большому ее изумлению, открылось, что она очень одарена музыкально. Она делала такие успехи и схватывала все с такой быстротой, что ее преподавательница предсказывала, что через несколько месяцев она сможет стать виртуозной исполнительницей.
Через три года после приезда в Вену она играла в профессиональном оркестре, а также была помолвлена. Ее женихом был молодой адвокат из хорошей семьи, страстно увлекавшийся музыкой; он познакомился с нею на вечере в консерватории. Молодой человек обладал хорошими манерами, он был скромен и довольно застенчив (ее привлекало это сочетание качеств), и их привязанность друг к другу очень скоро окрепла. Тетя всецело одобряла его кандидатуру, и Анна хорошо ладила с его родителями. Он сделал ей предложение, и – после очень непродолжительной борьбы между стремлением к семейному счастью и мечтами о профессиональной музыкальной карьере – она его приняла.
Медовый месяц они провели в Швейцарии, а потом поселились в очень уютном доме. Тетя, их частая и желанная гостья, была счастлива при мысли о том, что появление внучатого племянника или племянницы скоро утешит ее во вновь обретенном одиночестве, – ей было известно, как сильно Анна хочет ребенка.
Единственной тучей на горизонте молодой четы были слухи о войне. Когда начались военные действия, ее мужа призвали на службу в армейский департамент юстиции. Их прощание было грустным, но утешало то, что он оставался вне зоны боевых действий и достаточно близко, чтобы часто наезжать домой. Они каждый день писали друг другу; кроме того, в городе, изголодавшемся по последним остаткам цивилизованной культуры, пациентка имела возможность плодотворно продолжать свою музыкальную карьеру. Надо сказать, что ее исполнительское искусство совершенствовалось с опытом и успех у публики становился все больше. Она общалась со своей тетей и множеством знакомых. В общем, если не учитывать основной невзгоды – разлуки с мужем, – она была при деле и довольна жизнью.
Как раз в то время, когда ее муж впервые должен был приехать домой в отпуск, у нее случился рецидив задыхания, от которого она страдала в Одессе, а также появились боли в груди и брюшной полости, сделавшие профессиональную деятельность невозможной. Она потеряла всякое желание есть, и ей пришлось прекратить заниматься музыкой. Сообщив мужу о том, что заболела и теперь никогда не сможет сделать его счастливым, она вернулась в дом тети. Ее муж, исхлопотав отпуск по семейным обстоятельствам, явился умолять ее остаться с ним, но она была непреклонна. Сознавая, что он никогда не сумеет простить ей ту боль, которую она ему причиняла, она все же просила забыть о себе. Муж не оставлял попыток отвоевать ее обратно и лишь несколько месяцев назад согласился на официальный развод. На протяжении последних четырех лет фрау Анна жила почти в полном уединении. Тетя показывала ее многим врачам, но ни один из них не смог найти причину ее нездоровья или добиться какого-либо улучшения.
Такова была история, поведанная мне несчастной молодой женщиной. Она не проливала света на причину ее истерии. Правда, почва для развития невроза была очень богатой, особенно ранняя утрата матери и пренебрежение со стороны отца. Но если бы преждевременная смерть одного из родителей и неисполнение родительского долга другим являлись достаточным основанием для развития истерии, таких случаев были бы многие тысячи. Что же в случае Анны было скрытым фактором, определившим возникновение ее невроза?
То, что имелось в ее сознании, было лишь тайной, но не чужеродным телом. Она и знала, и не знала. В некотором смысле ее разум пытался сообщить, нам, что именно у нее не в порядке, ибо подавляемая идея создает для своего выражения собственный символ. Душа истерика подобна ребенку, обладающему тайной, которой никто не должен знать, но о которой все должны догадаться. И он облегчает это, там и сям разбрасывая ключи к разгадке. Ребенок во фрау Анне явно призывал нас обратить внимание на ее грудь и яичник, причем именно на левую грудь и левый яичник, потому что бессознательное – это очень точный, даже педантичный символист.
Несколько месяцев я не мог добиться каких-либо ощутимых успехов в своих попытках помочь ей. Частично виной тому были обстоятельства, в которых приходилось работать: стояла зима, а создать доверительную атмосферу в нетопленой комнате, когда и пациент, и врач вынуждены оставаться в пальто и перчатках, очень трудно9. Кроме того, анализ часто приходилось прерывать: ее боли порой становились настолько мучительными, что приковывали ее к постели. Удалось, однако, добиться некоторого улучшения аппетита; я сумел убедить ее питаться более основательно – в той мере, в какой высококалорийная пища была тогда доступна в городе.
Гораздо более решающим фактором, замедляющим наше продвижение к цели, было ее сильное сопротивление. Хотя и не настолько стыдливая, как большинство моих пациенток, она делалась скрытной до полного умолчания, если в ходе нашего обсуждения затрагивались ее сексуальные переживания и поведение. Самый невинный вопрос, например о детской мастурбации (феномен почти всеобщий), встречался полным отрицанием. Можно было подумать, что я обратился с этим вопросом к Святой Деве. Я обнаружил серьезные основания усомниться в некоторых неправдоподобных воспоминаниях, на которые она ссылалась и которые не предвещали успеха дальнейшему расследованию.
Она была ненадежной, уклончивой собеседницей, и я стал сердиться из-за пустой траты своего времени. Чтобы быть справедливым к ней, должен добавить, что довольно быстро научился отличать, когда она говорит правду, а когда не вполне искренна: пытаясь что-то утаить, она теребила свой крестик, как будто прося у Господа прощения. Таким образом, у нее была склонность говорить правду, пускай даже и основанная на предрассудке, и это заставляло меня упорно пытаться помочь ей10. Чтобы добиться от нее правды, приходилось расставлять ловушки, высказывая разного рода провокационные предположения. С переменным успехом мне удавалось заставить ее заглотить наживку, так что она или отказывалась от прежних своих слов, или излагала их в другой редакции.
Так было с ее рассказом о связи с А., студентом, в которого она была влюблена в Петербурге. Вначале она сообщила мне о нем лишь самые обыденные факты: например, что он учился на философском факультете, происходил из обеспеченной консервативной семьи, был на несколько лет старше ее и т. п. Она настаивала на том, что у них были «белые» отношения. Меня поразило использованное ею прилагательное, и я спросил, что у нее ассоциируется со словом «белый». Паруса яхты, сказала она; казалось, были все основания предположить, что имеется в виду яхта отца. Но в психоанализе никогда не следует спешить с умозаключениями: она вспомнила, как однажды она и другие члены их политического кружка в Петербурге – включая, конечно, и А. – отправились на прогулку по Финскому заливу. Стояла прекрасная летняя погода, и для нее было большим облегчением снова оказаться в море и передохнуть от «серьезных» разговоров, которые начинали ее утомлять и даже пугать. Она никогда раньше не чувствовала такой любви к А., а тот, как и всегда, был нежен и обходителен с нею. Им пришлось спать в одной каюте, но А. даже не попытался дотронуться до нее; их совесть осталась белой, как паруса яхты или белые ночи11.
