Против них мы, как русские князья, сходимся все вместе. Теперь нас попробуй тронь. Нас много, мы просто так не дадимся. А, Кузьма? Правильно?
– Правильно, – засмеялся Кузьма. – Смотри-ка, как ты рассудил! – И еще раз засмеялся.
Из комнаты высунулся Витька, глядя на них, радостно улыбался.
– Правильно, Витька? – крикнул ему Евгений Николаевич. – Проходили вы про половцев?
– Правильно. Я книжку про них читал.
– Ну и как? Похоже?
– Похоже.
– Вот видишь, кое-что понимает, значит, у вас директор?
Витька, застеснявшись, исчез. Евгений Николаевич отчего-то вздохнул, хотя по лицу его было видно, что он полностью доволен собой, и поднялся.
– Идти надо. Эти половцы нам тоже нелегко обходятся. Устал я сегодня. Пойду спать.
– Задал я тебе работу, Евгений Николаевич.
– Ничего, ничего. Я тебя не упрекаю. Надо было – сделал. Свои люди. В другой раз ты для меня сделаешь. С людьми жить – человеком надо быть. Иначе тебя уважать не будут. Правильно я говорю?
– Это правильно.
– Вот видишь. – Евгений Николаевич осмотрелся. – Мария-то болеет, что ли?
Кузьма не знал, где Мария, но на всякий случай сказал:
– Болеет.
– Что с ней?
– Голова болит. – А, ну это не страшно.
У порога Евгений Николаевич негромко спросил:
– Как там у тебя – обещают ссуду-то?
– Обещают.
– Ага. Ну, когда дадут, тогда и расплатишься. Я тебя торопить не буду. Я знаю, ты человек надежный, за тобой не пропадет, Ну, я пошел. Мария сидела на кровати и, положив себе на колени старый, с обтрепанными углами альбом, рассматривала фотографии. Когда Кузьма подошел, она смотрела на себя, какой была лет тридцать назад: с тяжелой косой, перекинутой по тогдашней моде через плечо, с круглым толстощеким лицом – невеста невестой, нерожавшая, нестрадавшая, плакавшая только детскими, пустячными слезами. Ничего еще тогда она не знала о себе, кроме имени, кроме того, что родилась и выросла в этой деревне и теперь будет жить дальше. Не знала о войне, о своих ребятишках, о магазине, о недостаче, думала, что для всяких бед и страданий на свете слишком много людей, чтобы все эти напасти могли выбрать ее, деревенскую, незаметную, гнала от себя мысли о том, что жизнь будет трудной, со слезами и горем. И теперь, страдая, она любовалась собой – той, которая ничего не знала, завидовала ей и навеки прощалась с ней. Раньше за всем тем, что было в жизни, некогда было попрощаться, а сейчас вот нашлось время, она села и поняла, что ничего в ней не осталось от той девчонки, ничего, кроме имени и воспоминаний, все остальное, как на войне, пропало без вести. О завтрашнем дне страшно было подумать.
Кузьма подошел и сказал:
– Сегодня хорошо получилось. Теперь ерунда осталась.
Мария не ответила. Она положила альбом на подоконник и вышла. Он не пошел за ней. Он сел на кровать и почувствовал, как устал. Хотелось спать.
Ему показалось, что на него кто-то смотрит, он поднял голову – это была Мария. Она смотрела на него из горницы, будто припоминая, что он о чем-то говорил. Он вышел в горницу; Мария ушла в кухню. Он почувствовал, что она и оттуда продолжает смотреть на него, словно никак не может припомнить, о чем он говорил. Он подождал, но она так ни о чем и не спросила.
Тогда он разделся и лег.
И второй день подошел к концу.
Давным-давно, еще в молодости, Кузьма понял: каждый день наступает не просто так, одинаково для всех, а приходит для кого-то одного, кому он приносит только удачу. Если человеку не везет или если месяц, два у него сплошные будни-значит, это были чужие дни, а его собственный где-то уже на подходе.
Засыпая, Кузьма знал точно: сегодняшний день был для него. Еще утром он не смел даже мечтать о таком везенье. Сначала пятнадцать рублей принес дед Гордей, больше сотни дала тетка Наталья, потом председатель собрал специалистов, и получилась сразу куча денег, которую осталось только утром пойти и взять, и под 344 конец принес обещанную сотню Евгений Николаевич. А день был сумрачный, невидный из себя, а такой удачный, такой богатый! И хорошо, что он подгадал сейчас, когда Кузьме казалось, что надо выходить на дорогу и кричать караул– другого выхода нет.
Кузьма засыпал счастливый, благодарный своему дню и людям за доброту и выручку. Так, счастливый, тогда и уснул, забыв, что его день уже прошел.
Здесь, в поезде, среди ночи Кузьму будит парень.
– Кузьма! А, Кузьма! Ты спишь?
– Чего тебе?
– Дай закурить. Спасу нет, хочу курить,а у меня кончились.
Кузьма приподнимается, нащупывает на металлической сетке у стены папиросы. Тычет их парню. Тот стонет:
– Во-о-от хорошо. А то думал, пропаду.
Кузьме больше спать не хочется. Он слезает вслед за парнем вниз. Старуха от шорохов просыпается, вглядываясь, приподнимает голову.
– Спи, спи, бабуся, свои, – шепчет парень. Они выходят в коридор. Здесь никого нет, стоит сонный, уютный для ночи полумрак. Чуть покачиваются на окнах, закрывая темноту, розовые занавески, чуть подрагивает под ковром пол.
Закуривают. Стоят друг против друга у окна и курят: парень торопливо, шумно вздыхая от удовольствия, Кузьма – привычно и спокойно. Дым ползет по коридору в хвост вагона и там, покрутившись, теряется.
Парень, утолив первый, сосущий голод, курит спокойнее. Спрашивает у Кузьмы:
– Ты ничего, что я тебя поднял?
– Да я почти и не спал. Так, дремал.
– Чего это?
– Днем, что ли, выспался. Теперь уж скоро приеду.
– А-а. А я завсегда с похмелья плохо сплю. Потом, поглядывая сбоку, он с нарочитым равнодушием говорит:
– А забавные эти старик со старухой. Ты заметил?
– Ага.
– Они что, правда такие или притворяются?
– По-моему, правда такие. Люди всякие бывают.
– Сюсюкает: Сережа, Сережа. По головке его гладит. И он тоже терпит, будто так и надо. Я бы со стыда умер – да еще на людях.
– Они, видно, всегда так.
– Врет он, что не бегал от нее.
– Кто его знает? Может, и не врет. По-моему, не врет.
– А она правда верит. По ней самой видать. Заметил?
– Ага.
– А когда верит, и сама не побежит. Всю войну, поди, ждала. Это ж подумать надо!
Парень останавливается, не курит. Задумчиво жует свои губы. Добавляет:
– За это орден надо было давать. Придумали бы такой орден, специально для баб.
Проводница, услышав голоса, выходит из своей комнатушки, идет к ним. Молча останавливается рядом и смотрит.
– Курим, – говорит ей парень.
– Другого места не нашли, где курить.
– Ты уж скорей кричать. Какие все же вы! Вон бери пример, здесь старуха одна едет, она за всю жизнь ни разу на своего старика не крикнула. А вы чуть чего – и гавкать. Вот народ! Почему раньше женщины не такие были?
– Ты вот пооскорбляй меня…
– Да кто тебя оскорбляет? Нужна ты мне!Я тебе втолковываю.
Парень и правда говорит не оскорбительным, а скорее обиженным, жалующимся тоном человека, который много натерпелся. И проводница, подумав, уходит. Парень закуривает вторую папиросу и в задумчивости приваливается к стене. Кузьма, спохватившись, догоняет проводницу и спрашивает, сколько осталось до города. Всего три часа. Теперь уж не стоит и ложиться. Кузьма неторопливо возвращается к парню.
Парень смотрит куда-то рядом с Кузьмой и говорит:
– У меня баба вообще-то ничего была. А вот жизнь не получилась.
– Сам, наверное, виноват.
– Как тебе сказать, Кузьма? Сам, не сам. Пил, конечно. Но другая давно бы привыкла, и жили бы. Я один, что ли, пью? Привыкают же бабы. Так, для порядка, поворчат, и опять вместе. Я же вижу. А эта сбрындила, принцип поставила, ушла. Если бы я еще каждый день пил. Я не алкоголик. Так, по настроению, с ребятами когда. И зарабатывал столько, что на все хватало – и на водку, и на семью. Я говорю: принцип. – Отдохнув, он говорит спокойнее: – Сам, конечно, дурак. Надо было смотреть, кого брал.
Для другой бы и такой хороший был, а этой вот не подхожу, не тот сорт.
– Ребятишки-то есть у вас?
– Девчонка. Четвертый год.
– Вернется, поди. Как же ребенку без отца? – Не знаю, не могу сказать. Она один раз уже уходила от меня, но я тогда знал, что обратно придет, никуда не денется. Почему знал, не пойму, но чувствовал, что придет, что это нарочно, чтоб характер передо мной показать. Думаю, показывай, дело твое. А сам хоть бы хны. Пришла. А сейчас не чувствую. Видно, всерьез. Да и по ней было заметно, что всерьез.
– А ты к ней не ходил, не разговаривал?
– Нет. Как ушла, я сразу отпуск, путевку и поехал. Раз ты так, то и я. Я тоже бедовый.
– Да-а.
Вагон спит. Они разговаривают негромко, и разговор их никому не мешает, они будто специально оставлены здесь, как на дежурство, чтобы кто-то не спал, думал и разговаривал о жизни – не то всем вместе ее можно проспать. Раз за разом со свистом кричит в ночи электровоз и смолкает – теперь надо прислушиваться, не закричит ли он снова. Ночью все не просто, все тревожит и пугает, завтрашний день кажется таким далеким, и еще неизвестно, наступит ли он, не сломается ли что-нибудь в этом извечном порядке дня и ночи, не остановится ли в темноте, не замрет ли. Разве возьмется кто-то совершенно точно сказать, что это невозможно.
