Поспешно закончив думать о старике, «а кому он на фиг нужен, проводить с ним оздоравливание и парикмахерские работы», я встал.
— Я.
— Ирина Алексеевна Иловайская… Альберта. — Сицилийская мамма подала мне теплую мягкую руку сицилийской маммы. — Пойдемте в мой кабинет, там нам будет спокойнее разговаривать. — Большой уткой она заколыхалась по проходу между блоками книг.
В кабинете, простом и не отягощенном лишними предметами: вечнозеленая зелень за окном, несколько русских картинок на стенах — подделки под иконы, изделия западной промышленности, — мы уселись друг против друга. Она поместилась за столом, но настолько неформально, что стола между нами не чувствовалось.
— Расскажите мне немного о себе, пожалуйста… Как вы там жили, как вы выехали… Я ведь о вас ничего не знаю.
Еще один удар по самолюбию. Герой контр-культуры, поэт и, разумеется, мегаломаньяк, я не сомневался в своей универсальной известности. И я был, без сомнения, известен в Москве верхнему слою в три-пять тысяч интеллектуалов, представляющих сливки населения в каждой столице мира. Но уже в Вене я обнаружил, что даже самый крошечный диссидент пользуется на Западном Берегу куда большей известностью, чем я, уже там мне приходилось произносить свою краткую биографию каждому новому человеку. Вздохнув, я начал:
— Я — блудный сын советского офицера и домохозяйки. Я был последовательно вором и рабочим-литейщиком…
Мамма нашла мою судьбу необычайной и сопроводила ее восклицаниями и вводными вопросами, хотя мне самому моя судьба представлялась вполне банальной и даже скучной. Ни одной войны за плечами! Я даже не имел никогда возможности проверить степень своей храбрости. В русскую гражданскую войну мальчики в шестнадцать лет порой командовали полками. Хемингуэй в 19 лет уже воевал где-то в Италии. Романтичность воровского периода моей жизни я понял много позднее, уже живя в Париже, прочитав «Дневник вора» Жана Женэ.
— Среди эмигрантов, с которыми мы связаны, я еще не встретила ни одного рабочего.
Она с достоинством поправила седую косу, уложенную на затылке в стиле барышень из русских опер.
— Ну, я не считаю себя рабочим, — сказал я, застеснявшись. — Литейщиком я был всего полтора года. Конечно, это более длительный период, чем Никита Сергеевич Хрущев пробыл в шахтерах или Максим Горький в пекарях, однако совесть моя не позволяет мне называться рабочим, и тем более литейщиком. Тогда уж портным, я ведь шил около десяти лет. Основным занятием в моей жизни всегда было написание стихов.
— Я бы очень хотела прочитать ваши произведения.
Недоверчивый, уже успевший убедиться, что самое последнее, чем любят заниматься жители Западного Берега, — это читать стихи, я все же не сумел уловить в ее голосе фальши. Может, она и вправду любит читать стихи.
— Принесите мне, пожалуйста, ваши стихи в следующий раз. Очень возможно, что я сумею помочь вам опубликовать их. У нашей организации по самому роду нашей деятельности множество связей с русскими печатными органами. А кто вам, кстати говоря, посоветовал прийти к нам?
— Сосед по квартире. Тоже эмигрант. — Я не стал уточнять, что Изя — эмигрант из Израиля.
— Он наш клиент? — Почему-то ее заинтересовал вдруг не поэт, сидящий перед ней, произведения которого она только что так пылко требовала, но то, каким образом поэт узнал о существовании АЛИ.
— Не знаю… Кажется, он у вас был… Он также сказал мне, что вы можете дать литературную работу. Заказать статью. Толстовский фонд так мало платит нам. Я бы хотел заработать немного денег…
— Да, к сожалению, Толстовский фонд не в состоянии платить своим эмигрантам больше. Однако уже хорошо и то, что они обеспечивают основные нужды. Первой эмиграции, например, никто не помогал.
— Спасибо Толстовскому фонду, — сказал я и потупил взор.
— С кем вы имеете дело в Фонде? Кто вас ведет?
— Кажется, их там всего двое. Директор Джек Стюарт и Аня Давыдова. Очень симпатичные люди.
— Симпатичные, — согласилась мамма. — Давыдова в особенности.
Я отметил про себя, что мамма уходит от моего вопроса. Она, кажется, не собирается дать мне работу.
— Аня Давыдова по образованию — оперная певица. Она работает в Фонде временно. Помогает Стюарту. Он… как бы это благороднее выразить, несколько не в форме последнее время… — Сквозь ласковую материнскость черт презрительность показалась на лице сицилийской маммы и скрылась. — Пьет, — закончила она жестко.
— Я не знаю, — сказал я дипломатично, — я не замечал. У нас исключительно деловые отношения. Я вижу его два раза в месяц, когда прихожу на виа Катанзаро за деньгами.
Она вдруг повеселела. Как бы сицилийская мамма вспомнила о том, что кроме только что похороненного сына — жертвы междоусобных войн мафии, остались еще сыновья.
— Что касается работы для вас… АЛИ занимается засылкой в Советский Союз русских книг по самым различным вопросам…
— Я знаю, — зачем-то выскочил я. — Солженицына, Автарханова, да?
— Ну почему же только Солженицына или Автарханова? — обиделась она за свою организацию. — Большинство книг, которые мы посылаем, вовсе не антисоветские, но русская литература. Собрания сочинений поэтов: Мандельштама, Гумилева, Ахматовой…
Они работали с культурой, с поэзией, а я неловко обидел их, налепил на них ярлык «антисоветские». Я понял свою ошибку. Я решил исправиться.
— О! — воскликнул я с чувством. — Нельзя ли у вас взять почитать Мандельштама или Гумилева?! Я кое-что читал в Советском Союзе, но никогда не держал в руках полные собрания сочинений. Я мечтаю прочесть этих поэтов!
— Перед уходом напомните мне, пожалуйста, я посмотрю, есть ли у нас еще Мандельштам. Гумилев есть точно…
— О, спасибо! — выразил я благодарность почти голосом Беллы Ахмадулиной. Романтически растроганным голосочком. — Я буду вам очень благодарен. И если я смогу для вас что-нибудь написать…
— Что касается работы… Иногда к нам обращаются различные институты, проводящие социологические исследования СССР. Их интересуют социологические процессы, имеющие место в советском обществе. Знаете, о чем говорят люди различных социальных слоев, к чему они стремятся, каковы их отношения между собой и с властями, каково их мнение о зарубежных странах. Очень широкий круг вопросов интересует наших клиентов. Вплоть до размещения рабочей силы на территории страны. Вы можете написать что-нибудь на одну из этих тем, если хотите… — Она давала мне понять, что вообще-то моя статья им, может быть, и не нужна, но так как я настаиваю…
— Я могу написать о советской контркультуре, — сказал я. — Насколько я понял, здесь, на Западе, очень мало знают о движении контркультуры. Политические диссиденты лишь небольшая часть этого айсберга. В основном оппозиция режиму была и есть скорее эстетическая оппозиция, нежели политическая. Контркультура не признает за официальным искусством эстетической ценности…
— Вы служили в армии? — прервала она мои теоретические рассуждения. — Вы могли бы написать что-нибудь о жизни в советской армии.
— К сожалению, нет. Мой отец прослужил в советской армии 28 лет.
— Жаль. — Мамма поскучнела. — Жизнь советской армии — очень интересная и мало исследованная тема. Однако вы можете написать о настроениях среди советских рабочих, скажем?
— Да-да! — подхватил я. — Среди рабочих…
Я был готов писать о небесных телах, мне совершенно неизвестных, за исключением созвездия Большой Медведицы, и невидимых мною до возраста одиннадцати лет, когда мне купили первые очки; лишь бы увеличить наш пищевой рацион, расширить меню, купить курицу! Купить Елене платье, чтобы она радовалась и не лежала под одеялами, с опущенной на окне шторой.
— Ну вот, договорились. Пишите и приходите. Только, пожалуйста, позвоните предварительно. — Она встала.
Я хотел сказать ей, что мы можем сейчас же условиться, в какой день я принесу ей донос на советский рабочий класс, ибо телефонный звонок для меня — целое предприятие, что синьора Франческа запирает телефонный диск на замок. Для совершения телефонного звонка мне необходимо спуститься в незнакомый мне мир, стесняясь, коряво произносить слова чужого языка… Я хотел ей объяснить все это, но застеснялся. Я тоже встал.
— Скажите, Ирина Алексеевна, а вы не родственница того Иловайского, историка?..
— Родственница, — подтвердила она. — Того самого.
— А вы давно уехали?
— Я никуда не уезжала. Я родилась на этой стороне.
Она сделала движение плечами, явно и очевидно поправляя платье. Однако мне, выискивающему, как и подобает поэту, похожести повсюду, она показалась большой матерью-птицей, вставшей с яиц. Встряхивается, устала в одной и той же позе сидеть на гнезде.
Получая от директора Стюарта деньги — он вынимал их из жестяной легкомысленной коробки из-под печенья, — я, преисполнившись внезапной благодарности за полученные мили лир (за что, ей-богу? Не понимаю я тогдашнего себя сейчас. Мы были нужны Толстовскому фонду, Америке и миру куда больше, чем они нам. Они заработали на нас во много раз больше денег, чем выложили из коробок из-под печенья!), я сообщил ему о своем визите в АЛИ. Я уже знал, что не следует идиотски честно информировать Толстовский фонд о каких бы то ни было сторонних денежных поступлениях, они тотчас же высчитывали поступления из нашего рациона. Но я похвалялся знакомством с потомком (потомицей?) знаменитого историка.
