— Это настоящая кожаная куртка?
— Да, а что?
— Нет, ничего, просто…
Подошел грек.
— Один пастушеский салат, — она обернулась ко мне: — Рекомендую. И рецину тоже.
— Хорошо, только салат, пожалуйста, обыкновенный! — Я подосадовал в душе, ну почему согласился на рецину? Я же терпеть не могу это пойло с привкусом сосновой смолы. Все ради этой девицы, лишь бы ее расположить. Кстати, если приглядеться получше, сразу ясно — никакая она не девица, а молодая женщина.
— Наконец-то можно окна открыть, проветрить, — сказал грек. Окна по внешнему краю были обведены полосами с белым меандром, греческим орнаментом. Грек подошел к столику, за которым сидела карамельно-розовая дама, и спросил, понравилось ли жаркое из ягненка. Пес облизнулся, хозяйка кивнула.
— Значит, вы собираете материал о картофеле?
— Да-да. Шпрангер упомянул о вашей дипломной работе. Наверное, вы пользовались архивом Роглера?
— Да. Он тогда еще был жив.
— А что он был за человек, этот Роглер?
— Милый, очень даже милый человек. Приветливый, отзывчивый и очень, очень остроумный. Шутки у него были сюрреалистические. Он рассказывал, например, про колорадских жуков, которых американцы якобы сбросили с самолета над территорией ГДР, кажется, в пятидесятых, и изображал в лицах, как партийный секретарь Бранденбурга, вооружившись полевым биноклем, наблюдал за полетом жуков, которые взяли курс прямиком на Берлин, следил, чтобы своевременно доложить начальству о вторжении. Здорово показывал, особенно как тот стоит, будто аршин проглотил. У Роглера был актерский талант. Я чуть со смеху не умирала, когда он, молча, без единого звука, изображал кого-нибудь. Потрясающий был человек. В моем вкусе.
— Сколько лет ему было, когда вы познакомились?
— Да что-нибудь около пятидесяти. В папаши мне годился. А у меня слабость к мужчинам, которые значительно старше. Они просто интереснее. — Она посмотрела на меня, и я поспешно отвел взгляд от ее ног.
— И Роглер разрешил вам воспользоваться его работами?
— Ну да, сразу. Я сказала, что пишу диплом на магистра, а тема — картофель в немецкой литературе послевоенных лет. Ему тут же вспомнились многие примеры, все по моей теме. Он же годами собирал любую информацию, связанную с картошкой. Художественную литературу тоже переворошил, все упоминания о картошке брал на карандаш. Система у него была, четыре рубрики: разведение, кулинария, художественный образ, пословицы и поговорки. «Чем крестьянин глупей, тем картошка круглей». Картофель в романах. У Германа Канта, у Штритматтера, Иоганнеса Бобровского, Кристы Вольф. К сожалению, в картотеке Роглера был сильный крен в сторону литературы ГДР. А впрочем, оно и понятно — у писателей ГДР картошка играла роль гораздо более заметную, чем, скажем, в творчестве швейцарцев, того же Макса Фриша или Дюрренматта. Они о ней почти не упоминают.
Она отпила вина, закурила, осторожно выдохнула дым в сторону, но я все-таки почувствовал его запах и подумал: вот так же пахнет ее дыхание. С удовольствием закурил бы сигару, но в суматохе сегодняшнего дня не успел купить. И снова я ощутил запах дыма — ее дыхания. Смеркалось. По небу протянулись перистые облака, на западе разливалось оранжевое сияние. Над нашими головами в ветвях дерева — липы — запел дрозд. На стене дома неподалеку я заметил надпись: «Наци, чешите отсюда!», буквы стилизованы под древние германские руны. Еще дальше, через два дома, у входа в зеленную лавку стоял турок и полотенцем полировал яблоки, брал их одно за другим из ящика и надраивал полотенцем, неторопливо, спокойно. В лавке уже горел свет, падавший и на руки турка.
— Костры на картофельных полях, облака, похожие на мешки с картошкой, — это у Гюнтера Грасса. А у Уве Йонсона — картофельный салат. Собирать материал было интересно, а вот писать потом — мука мученическая.
— Скажите, а как вам кажется, верно ли, что ни в одной другой литературе картошке не отводится такая важная роль?
— Пожалуй, да. Может, еще в ирландской. Вот тоже тема для сравнительного исследования. Я тогда, получив магистра, хотела продолжать научную работу, но стипендию не дали, а заработков у меня не было. Филологов-германистов хоть пруд пруди. Со мной было то же, что с Роглером. Его тогда сократили, правда, ему удалось выбить грант на какой-то исследовательский проект, но срок был ограниченный, всего два года, гранты эти были чем-то вроде поролоновых матрасов — чтоб сотрудники академических учреждений не расшиблись в лепешку, упав со своих высот на землю. А прошли два года — крутись, как сумеешь, устраивайся хоть водителем такси. Но тут Роглер умер. Неожиданно. От инфаркта. Я была на похоронах. Ревела, как пес, потерявший хозяина. С надгробной речью выступила какая-то дама, не пастор. Роглер ведь был атеистом.
Грек поставил на столик два пастушеских салата.
— Вообще-то я заказывал простой салат.
— Ох, — грек тяжко вздохнул и вдруг будто разучился говорить по-немецки: — Я понимать, хорош салат, пастух-салат. Один момент, забирать, уносить. — Но и не подумал забрать мою тарелку.
— Ладно, оставьте. Съем. — Я постарался улыбнуться как можно приветливее.
Моя собеседница окинула меня оценивающим взглядом и наконец улыбнулась — мне, затем хозяину, показав блестящие, словно покрытые белым лаком зубы. Погасив только что закуренную сигарету, принялась за салат. Грек рассчитался с карамельно-розовой теткой, и та со своим псом удалилась.
— Вкусно? — поинтересовалась моя новая знакомая.
— Да. А впрочем, если честно — нет. Не люблю греческие салаты. Вообще, греческая кухня, по-моему, никуда не годится. Понятно, конечно, жаркий климат, должно быть, холодные закуски очень хороши в жару, и все-таки не могу взять в толк, почему любой итальянский салат всегда вкуснее, чем греческий, приготовленный из тех же продуктов. Салаты по-гречески вечно отдают прогорклым козьим сыром, силос какой-то, корм для скота.
У нее от удивления округлились глаза, потом между бровей появилась недобрая вертикальная морщинка.
— Вот уж неправда. Да и как можно делать такие обобщения?
— Разумеется, разумеется. Ночью все кошки серы, как говаривал Гегель. Но он, кстати, ничего не говорит о том, что черные кошки ночью вообще не видны, а значит, не могут быть серыми.
— Неплохо, — сказала она. — Ну а мне нравится греческая кухня, по-моему, у греков все очень вкусно. Между прочим, когда я разговаривала с вами по телефону, мне показалось, что греческая кухня должна вам нравиться, я предположила это по вашей интонации.
— К сожалению, не угадали. Интонация бывает обманчивой.
— Простые блюда, вкус у них — точно природа Греции.
На некоторое время мы замолчали, она курила, я смотрел на улицу. В вечерних сумерках все еще бегали дети, они играли в «деревце» и кричали: «Деревце, деревце, поменяй листочки!» Грек вышел из внутреннего помещения, поглядел в нашу сторону, но, не дождавшись нового заказа и не увидев никаких новых посетителей, вернулся в дом и включил фонари на улице — сверху полился мягкий золотисто-коричневатый свет.
— Вы часто ездите в Грецию? — спросил я.
— Да. В последние годы все больше на Крит, на сбор оливок. Беру напрокат мотороллер и через весь остров качу к одному крестьянину, у которого работаю на уборке урожая. С утра до вечера палкой сбиваешь оливки с ветвей, они так и сыплются в разложенные под деревьями сети. Живу там в маленьком домике со стенами из дикого камня. Ночью окна открыты, цикады кричат. Именно кричат, иначе не скажешь. Иногда вдруг замолкают — у меня каждый раз душа уходит в пятки. Электричества нет, только керосиновая лампа. Лежишь в кровати и читаешь. Угадайте, что я читаю?
— Ди Эйч Лоуренса?
— Нет! «Одиссею». Три раза перечитала на Крите. Больше всего люблю место, где описано, как Протей выходит из волн и ложится отдыхать рядом с тюленями. — И, пока я мучительно пытался прожевать шершавые листья салата, она продекламировала: — «Вод глубину покидает морской проницательный старец; вышед из волн, отдыхать он ложится в пещере глубокой; вкруг тюлени хвостоногие, дети младой Алозидны, стаей ложатся, и спят, и, покрытые тиной соленой, смрад отвратительный моря на всю разливают окрестность».
— Очень хорошо сказано про эту тину соленую и смрад отвратительный моря, — сказал я, сдвигая к краю тарелки прогорклые маслины. — Вы позволите задать вам вопрос? Когда я позвонил, включилась запись… я хочу сказать, там было… ну, как бы это выразиться?… нечто необычное.
— Это мой автоответчик. Автоответчики — богатая тема для социологического исследования. Одни записывают в качестве звукового сигнала Шуберта, другие Кола Портера, третьи растолковывают вам, как надо обращаться с автоответчиком: «В настоящее время включено устройство, с помощью которого вы можете записать для меня ваше сообщение, я его прослушаю, когда вернусь». Такой текст наговаривают на пленку новички. А еще есть люди, которые умоляющим голосом просят вас: «Не вешайте, пожалуйста, трубку! Оставьте сообщение после звукового сигнала! Я вам перезвоню!» Это одинокие люди.
