— Что такое! Вы все еще живете… э-э-э… здесь?
Сосед выглядел крайне напуганным. Он указал подбородком на сотрясавшуюся дверь Гаранс, в которую бился изнутри ее новый квартирант.
— О, не беспокойтесь, он очень добрый…
— Кито ето стучать там у тебья винутри?
— Собачка… Очень добрая собачка, не бойтесь ее… Она просто еще не привыкла… А вы-то сами как поживаете? Вас так давно не видно, я даже заволновалась…
— Моя хорошо знать — правила запрещать собаки жить здесь, в этот дом. Отшень строго запрещать, да!
Ну, здрасьте вам! Гаранс была готова взорваться, как вчера, при встрече с невесткой. Вместо этого она стянула потуже узенькое полотенце, весьма относительно служившее ей прикрытием, и холодно ответила:
— Сейчас я вам скажу, мсье Войтич, что меня убивает… Меня убивает в буквальном смысле — поверьте, это не пустые слова, во мне действительно умирает какая-то частичка души, да-да! — так вот, меня убивает сознание, что при той кошмарной жизни, которую вы прожили из-за нацистов и Тито, из-за всего, о чем вы мне рассказывали — о ваших идиотских религиозных распрях, о смерти родителей и младшего брата, о потере всего имущества, в общем, из-за всех ужасов, выпавших в прошлом на вашу долю, — единственное слово французского языка, которое вы верно произносите, — это «правила»…
Пока она держала перед ним эту пылкую обличительную речь, негодяй-пес за дверью ее комнаты продолжал завывать, создавая для нее звуковой фон на манер античного хора.
— Правила… Господи, как это грустно… Я-то думала, вы ожили, мсье Войтич, но нет, вы безнадежно мертвы. Вы не заслуживаете того, чтобы встретить в коридоре такую красивую девушку, как я. — Вот, глядите!..
И она щедро распахнула свое полотенце, чтобы доконать старика, потом стянула его подмышками еще туже, чем прежде, прошла мимо так близко, что чуть не растрепала усы балканца, и захлопнула за собой дверь. Правда, не слишком свирепо, потому что петли и без того сильно пострадали.
— Заткнись, наконец, паразит несчастный! Ты меня уже достал!..
Пес даже не обиделся на ее грубость, до того был счастлив, что она наконец вернулась к нему.
Этой ночью Гаранс Ларьо не спала, она, можно сказать, перерождалась.
Ей было двадцать три года и семь месяцев. Она жила в комнатушке, какие обычно снимают студенты, хотя давно уже нигде не училась. Пока она еще не хвасталась этим обстоятельством, но на факультете ее не видели с незапамятных времен… Она была так называемой «вечной стажеркой» — иными словами, работала задарма и позволяла ездить на себе всем кому не лень. В настоящий момент она служила в некой галерее современного искусства. Звучит гордо, а на деле — то еще дерьмо. Две трети своей жизни она проводила в подвале, пялясь на экран, в окружении всяческой мазни, от которой слезились глаза. Когда она не разбирала архивы (проще говоря, не занималась уборкой), ей приходилось дежурить на вернисажах в роли девочки на побегушках. Ее непосредственный начальник был вполне мил, но не семи пядей во лбу, а командовала ими главная шефиня — тощая дылда, умная, но высокомерная. Или, точнее, слегка высокомерная, то есть с налетом презрения, а хуже этого ничего нет. При каждой встрече эта дама спрашивала, как ее зовут («извини, милочка, но здесь столько стажеров мелькает, разве всех упомнишь…»), и никогда не упускала случая проблеять свою излюбленную цитату: «Подумаешь, кислая обстановка… Это не причина, чтобы строить кислую физиономию!»[95] Ладно, один раз сказала, ну два, ну так уж и быть, три, но сколько можно, тошнит уже! Тьфу!.. В конце концов, когда-нибудь она ей так и отрежет: «Меня уже тошнит от вашего „Северного отеля“!» За работу ей платили талонами на обед и проездным билетом Navigo, но поскольку передвигалась она исключительно пешком или на велосипеде, а талоны на питание ненавидела — они напоминали ей Оккупацию, — то она перепродавала все это девице-официантке из пивной, где сама подхалтуривала по выходным, убирая со столов перед тем, как сесть за покер. В результате от нее не воняло горелым маслом, а пахло потом. Вот такой интересный жизненный выбор. Она играла азартно, забывая все на свете, и так уже больше года. Ей всегда везло в карты; вдобавок это было менее утомительно, чем работа в ресторане, даже если и длилось гораздо дольше. Вместо того чтобы вернуть хозяину казенный фартук, составить стулья в зале и уйти домой в два часа ночи, она покидала игорный стол часам к пяти утра, с заплывшими глазами, едким запахом изо рта и взвинченными нервами. Зато возвращение в людском потоке, по парижским предрассветным улицам с лихвой компенсировало все остальное в ее жизни… Всякий раз ей чудилось, будто она неспешно плывет по течению в сторону дома, и иногда ей удавалось сделать по дороге чудесные снимки.
По понедельникам она отсыпалась на рабочем месте. Дремала в своем убогом галерейном подвале, время от времени кликая мышкой, то есть подавая признаки жизни. В общем, она выигрывала вполне достаточно для того, чтобы жить в этом городе, где ничего не давалось даром. Достаточно, чтобы петь, пить и танцевать, а иногда и транжирить, покупая безлимитный абонемент в кино, каталоги понравившихся ей выставок, ранние фрукты или даже какую-нибудь книгу издательства Steidl[96] — по случаю праздника. Она слишком много пила. Никогда не напивалась до потери сознания, но и по-настоящему трезвой бывала редко. Любовные романы, случавшиеся в ее жизни, нельзя было назвать удачными. Она неизменно влюблялась в милых, но эгоистичных и трусоватых парней. Она… что же еще? Она была разочарована. Впервые в жизни она призналась себе в том, что разочарована. И ей было грустно на себя смотреть: какой жалкий образ!
Жалкий и бесцветный.
Сидя в темноте с широко раскрытыми глазами, она подводила итоги; в ее распоряжении были: 1 кровать, 2 подушки, 1 пуховое одеяло, 3 фотоаппарата, 2 объектива, 5 коробок книг, 2 пары джинсов, 4 белых блузки, купленные на развале, 1 радиоприемник, 1 куртка, 2 пуловера, 3 бюстгальтера, 1 дюжина трусиков, из них 3 приличных, 2 пары Converse[97], 1 пара сапог, 1 щетка для волос, 1 зубная, 1 тюбик пасты, 1 рюкзак, 2 любовника, из коих 1 женатый, 2 банки тунца, 1 пакет риса, 1/2 пачки масла, 1 бутылка оливкового масла, соль, мельница для перца, 1 коробка чая Earl Grey, жидкость для мытья посуды, 1 кусок мыла, 1 флакон шампуня, 2 полотенца, 3 кухонных полотенца, 3 рулона туалетной бумаги, 1 швабра, 1 постер с выставки, посвященной Солу Лейтеру[98], 1 кредитная карта с минусовым балансом, документы — пока еще действительные, 1 карточка медицинского страхования, 1 водительское удостоверение, 1 початая бутылка джина, 4 банки пива, 1 наручные часы, флакончик духов L'Heure Bleue (30 мл), 1 металлический посеребренный чайник с ручкой черного дерева, 1 старинные часы, 1 пакет просроченных булочек DooWap и… гм… У нее не было: подключения к Интернету, паролей, «избранного» и персональных закладок, счета в Paypal[99], странички в Facebook, iPod и iPhone, безлимитных SMS/MMS и кофеварки. Друзей — мало, зато все настоящие — надежные, верные. А еще у нее было два брата. И сестра.
А вот теперь, значит, и собака. Первая. Первое живое существо, за которое она должна нести ответственность. (Вот повезло-то! Приданое — просто супер!)
Она завела будильник на более ранний час, чем обычно, и повернулась лицом к стене.
— Мать честная, да он еще и храпит!.. — таковы были ее последние слова за этот день, подведшие черту под бурным уик-эндом.
Гаранс вырвал из сонного забытья не звонок будильника, а ядреный запах собачьих какашек, наваленных рядом с кроватью. Она не стала упрекать пса. Взглянула с постели на пол и смирилась с неизбежным: всё, им нужно переезжать.
Внезапно она ощутила удивительную легкость. Как же это она позабыла — а вот сейчас вдруг вспомнила, — что ей давно уже обрыдла эта конура?! Ни воздуха, ни света, ни воды в комнате. Конечно, смешно было мечтать о более просторной или комфортабельной квартире, но она вполне заслуживает — до чего же удивительное слово, такое непривычное, такое пугающее! — да, заслуживает, как ей казалось, как она надеялась, чего-то более красивого, более уютного, более приветливого. Даже не для глаз, а для души. Для этой части ее существа, которая стоит большего, чем она сама. Улыбаясь, она сгребла экскременты старой выпиской со счета и посмотрела на пса новыми глазами. Из-за него или благодаря ему ей придется наконец взяться за устройство своей жизни. В которой появилась наконец хоть какая-то определенность.
— Спокойно, только спокойно!
Он проводил ее до сортира «по-турецки» (очко в полу), он же душевая, и караулил у двери, пока она мылась. Затем они пошли на прогулку в сторону метро «Барбес», приветствуя все попутные деревья, отдельные столбы и немалое количество автомобильных колес, после чего позавтракали в кафешке, где Гаранс никогда еще не бывала. (Для любого туриста посещение незнакомого кафе — сущая мелочь, но для местного — поступок серьезный, поскольку первый утренний кофе — это священно, и первая стойка первого за день кафе — это почти храм.) Кофе с молоком был классный, но включенный телевизор все портил. И конечно, она стащила из вазочки кусочек сахара, чтобы угостить своего дружка. А как же иначе! В духе Маленького принца с его розой и прочими историями. Но в тот момент, когда она протянула ему лакомство — этому бездельнику, этому бродяге с лимузенских просторов, гиперактивному, но боязливому, как заяц, — ей пришла в голову нелепая мысль скомандовать ему: «Служи!» Разумеется, она сказала это просто для смеха, ожидая скорее, что он откусит ей палец или в лучшем случае обслюнявит руку, но к ее великому изумлению при этом слове он замер, напрягся, широко разинул пасть, сел и величественно подал ей правую лапу.
