Ознакомительная версия.
Однако внутри, в гуще биологической массы, во всех этих хмельных рабочих слободах и скукоженных черных деревеньках будут происходить странные вещи. В Великий пост здесь будут делать детей и тут же ходить в церковь, отмаливая их делание. А в атеистическую эпоху зажгут втихаря лампадки. На всякий случай зажгут, назло, из удали или глупости, и никакие правители ничего с этим поделать не смогут.
Он решил разоблачить все то, что краем уха слышал о Чкаловской, потому что нужно было спасать приход, да и они, эти слухи, были по-таежному дремучи, невежественны, недостоверны…
– …Сегодня мы отмечаем Прощеное воскресенье, чтобы войти в Великий пост без злобы на сердце, прося прощения перед ближними своими за обиду и боль, которую мы принесли им случайно или осознанно. Просить прощение нужно даже тогда, когда мы лично не чувствуем за собой никакой вины. Но нечувствительность эта есть ложь, потому что нет людей невиновных, все виноваты друг перед другом, перед детьми, матерями и женами. Перед природой и страной нашей… И если дело Божие – карать и спасать, то дело человеческое – прежде всего просить и желать прощения… Не до семи раз, как сказал нам Спаситель, а до семижды семи раз. И я говорю вам сегодня: простите меня, недостойного пастыря вашего, за все грехи, вольные и невольные, которые я перед вами совершил…
Отец Андрей низко поклонился пастве, дотронувшись рукой до холодного пола, до металлических плит с витиеватым узором, которые сохранились здесь с конца прошлого века.
По церкви прошел тяжелый вздох. Люди ловили каждое слово, потому что не слышали проповеди уже больше полугода.
Настоятель выпрямился. Поглядел на пришедших, инстинктивно выискивая в них Кондрашова. Но не увидел.
За окном экскаватор долбил мерзлый грунт тяжелым земснарядом на толстой цепи, и от каждого его удара стены храма заметно дрожали.
Один удар, второй, третий.
– Прощение и любовь… Вот все, чем мы можем ответить на алчность и злобу в этом падшем мире. И еще… Страстная, идущая из глубины молитва. Был такой русский святой Никита Новгородский. Стоял он однажды на вечерней молитве в своей келье. И вдруг услышал, как из чаши со святой водой кто-то зовет его: «Никита!.. Спаси меня!.. Вытащи отсюда!..» Поглядел, а там, оказывается, застрял маленький бесенок… Черный, как негр или гусеница. Плачет, вопит: «Помоги, дай руку! Тону!» А Никита ему отвечает: «И не подумаю. Славь Господа нашего Иисуса Христа и Богородицу! Тогда, может быть, и сам спасешься…» «Да как мне славить? Я же бес! Я ни одной молитвы не знаю!» «А я тебя научу, – говорит ему Никита. – Повторяй за мной: "Богородица Дева, радуйся! Благодатная Мария, Господь с тобой…" И начал бес повторять, потому что не было у него другого выхода. Сначала хрипло, неуверенно, потом все более крепко и звонко… И глядит Никита – выросли у беса светлые крылья, сделался он золотым, полупрозрачным и вдруг взлетел ввысь, под потолок… Описал круг по келье и вылетел в раскрытое окошко. И был это уже не бес, а ангел…
Еще один удар за окном, от которого сверху посыпалась на отца Андрея штукатурка. – … но не одно это хотел я вам сегодня сказать… – Настоятель потер лоб, собираясь с мыслями, чувствуя, что с последней притчей его занесло в далекую, не совсем ясную для него самого сторону. – По городу ползут упорные слухи про какое-то чудо небывалого свойства… Что некая девица окаменела и стоит уже с января, подобно жене праведного Лота, которая превратилась в соляной столп, когда оглянулась на гибнущий Содом… Кажется, философ Страбон слышал в свое время про этот столп и утверждал, что он имеет даже человеческие выделения… Но вы-то сами откуда это почерпнули? – сказал он вдруг грозно обступившим его людям. – Какой Страбон из Гречанска вам напел эту лживую песню?
Здесь отец Андрей почувствовал раздражение. Не осознав, откуда раздражение пришло, и все свалив на местного Страбона, клеветника и завиральщика, ходящего по рынку в кирзовых сапогах и распускающего повсюду прилипчивый бред, настоятель продолжил, все более возбуждаясь:
– Одной веры нам недостаточно, нам чуда подавай… Небесного знамения и отца Господа в облаках. Девицы, застывшей посередине избы с иконкой в руках… Но сейчас – не средневековье. И нам не нужны… пиротехнические эффекты. Разве мало вокруг нас незаметных, но тем не менее явных чудес? Разве сама жизнь во Вселенной не кажется самым верным чудом? Кругом нас – мириады мертвых планет, грубая неодушевленная Богом материя… И вдруг, на маленькой голубой Земле… радость материнства, полуразумные животные, красота лесов и, наконец, Микеланджело, Сергий Радонежский, Достоевский… Какого вам еще чуда? Неужели вы подобны фарисеям, что комара отцеживают, а верблюда проглатывают? И главное чудо на Земле дано каждому из вас: звездное небо над головой и нравственный закон внутри вас самих. Аминь.
Речь его, витиеватая и ученая, оглушила паству. Даже экскаватор за окном прекратил долбить неуступчивый грунт.
Люди были придавлены не самими словами, которых они не поняли, а тем, что их произнес безгласный ранее священник, запрещенный в речах и проповеди.
Чтобы скрыть собственное замешательство, отец Андрей выставил крест, и к нему начали прикладываться губами согбенные и напуганные прихожане.
Он поднял глаза… Ему показалось, что с порога храма ему помахала рукой какая-то темная фигура. Настоятель не смог в точности ее различить, так как люди уже спешили на улицу и заслонили собой незнакомца.
А, может быть, никого и не было. Просто показалось.
…Он помешал прозрачный постный суп деревянной ложкой. На дне ее остались снежинки пшенной крупы. Отодвинул от себя тарелку на середину стола, чувствуя, что его мутит.
– Нет. Не хочу.
– Уж не больны ли вы? – спросила его матушка.
– Возможно… Все возможно!
Перекрестившись, встал из-за стола и лег на диван, задрав редкую бороду в потолок.
Положил руки под голову и закрыл глаза.
Этот дом, этот ужасный холодный дом. Сколько нужно угля, чтоб его натопить? Уголь тлел всю ночь, но все равно согревал лишь закуток у печки, а в остальных комнатах гулял холодный ветер. Они и спали там одно время все вместе в этом закутке – отец Андрей с Павлой, с маленькой Настей, и даже почти взрослый Сашка приходил под бок матери. Нужно было утеплять стены, обить хотя бы фанерой, под которой, правда, заводились крысы. Но он ничего не мог делать своими руками, а денег на рабочих не было. Да и кто мог бы позволить ему утеплить дом? Подставлять себя под газетный фельетон с риторическим вопросом: «Откуда у батюшки взялись средства?», нет уж, увольте.
С улицы донесся звук мотора. Матушка испуганно выглянула в окно. И вдруг выдохнула: – За вами!
Отец Андрей, вздрогнув, сел на диване.
В дверь постучали.
– Не открою! – пробормотала Павла.
Он почувствовал, как у него трясутся колени. Точнее, икры сделались мягкими, будто скрутили их из веревки. Он слышал от верных людей, что можно было не открывать. Что если крепкая дверь, они не смогут ее открыть без шума, а поднимать шум, привлекая к себе внимание, не входит в планы приехавших. Что некоторые якобы уезжали ни с чем и брали других, чтоб выполнить план…
Но все это были слухи. Настоятель вышел в сени и снял с двери щеколду.
На пороге стоял гладковыбритый молодец в кепке и драповом пальто. Несмотря на отсутствие формы, что-то выдавало в нем казенного человека.
Это был всего лишь шофер Кондрашова, но его, шофера, лично не знал отец Андрей.
– Собирайтесь, – сказал шофер. – Велено вас доставить.
– С вещами?
Шофер равнодушно пожал плечами.
Бледная Павла протянула батюшке заранее собранный портфель. Он стоял у них между шкафом и стеной в течение долгих лет, и в нем было две пары нижнего белья, теплые рукавицы, вязаные носки. Он поцеловал жену в лоб.
– Сашке скажи… А, впрочем, ничего не говори.
– Пошли, пошли, – недовольно пробормотал шофер и открыл перед настоятелем дверь на улицу.
Они зачапали по снегу к черной «Победе». Если бы отец Андрей был в себе, то он, конечно, сообразил бы, что в «Победах» арестантов не возят. Но сейчас ему было не до логических умозаключений.
Хлопнула дверца, завелся вялый мотор. Шофер вырулил на улицу и поехал куда-то в город.
В машине отец Андрей провалился в отупело-равнодушное полузабытье. Он не знал, куда его везут, зачем едет, и даже улицы за окном машины распознавал с трудом.
Темнело. Вдруг «Победа» встала на полпути. В окошко просунулась голова милиционера в шапке-ушанке, которому шофер предъявил какой-то документ.
Милиционер, взглянув в салон «Победы», отдал честь.
Машина тронулась дальше.
Отец Андрей увидал, что они подъехали к какому-то черному дому, у которого толпились милиция и военные.
Шофер заглушил мотор, вышел из машины и открыл перед батюшкой дверцу.
Ознакомительная версия.
