Но самые странные вещи происходили в бальном зале по ночам, доказательством чему служат мои воспоминания. Папа, вы же знаете, какой он у меня, так вот, когда он плакал по ночам, глядя на дагерротипы, это слово правильное, мы с братом могли делать все, что нам заблагорассудится, кроме, естественно, пожаров. Я хочу сказать, что справа от него, там, где у паскаля разверзалась бездна, можно было хоть из пушек палить, папа бы даже не моргнул глазами, из которых одна за другой ему на кончик носа скатывались слезы, капая оттуда на покрытые веснушками руки, я так понимаю, это у него еще одно такое упражнение было. А я спешила улучить этот момент, чтоб улизнуть в бальный зал. Если строго следовать истине, надо вам сказать, что добраться туда после наступления темноты можно было, только пройдя часть пути сквозь ночь, поскольку кухня нашей мирской обители, которая выходит на распаханное под пар поле, раскинувшееся около библиотеки и портретной галереи, вся сбита из толстых досок с бревнами, ее с нашей скромной помощью папа сам задумал и сколотил собственными и нашими руками золотой век тому назад, мне даже кажется, это было тогда, когда у меня еще причиндалы болтались между ног, так вот, кухня, как я говорила, находится примерно в шестидесяти локтях от надворных построек, за теми башнями, где располагается бальный зал.
Еще нужно было перебраться через лужу, в которой валялись свиньи, аккуратно обходя спящих животных, потому что у нас еще и своя лужа была, раньше я, должно быть, об этом написать запамятовала. Частенько, если только нам удавалось выбраться из той ямы, надо было идти по сдохшим курам, валявшимся где-то на протяжении дюжины локтей. А что до конюшни, так о ней мы для большей ясности вообще умолчим, туда уже с незапамятных времен никто не заглядывал, даже наша лошадь не отваживалась туда внутрь заглядывать, можете мне поверить на слово, потому что нечего было и думать открыть в нее дверь без помощи пушки.
Если мы оборачивались, с этого расстояния, как бы ни было оно незначительно, кухня нашей мирской обители уже не была видна даже при свете дня, потому что ее загораживало огромное здание библиотеки и портретной галереи. Я обычно останавливалась передохнуть в теплице, она так называется, потому что там беспорядочно и буйно растут самые разные симпатичные сорняки. Есть там еще и балкон, куда я любила захаживать, он как барабан выдавался над зданием, уступом зависая над трясиной, и оттуда открывался вид на далекие дальние дали. Насколько хватало взгляда, повсюду раскинулась сосновая роща. А еще горы и серое небо. Иногда по вечерам на закате линия горизонта была обозначена так четко, что мне казалось, я могу на нее упасть, пролетев весь путь до другого конца света, и я даже отводила взгляд, опасаясь, что голова начнет кружиться не в ту сторону.
И последнее — это наш дом, похожий на замок. Он еще выглядел вполне сносно, и даже инспектор по сносу не нашел бы в нем серьезных изъянов. Там могла бы разместиться целая армия и еще три императора со свитами. Но теперь там гнездились только голуби с воробьями, причем они постоянно вздорили между собой, подражая курам. Два его крыла, выстроенные в форме подковы, венчали башни. Ко всему этому примыкали хозяйственные постройки, о которых я здесь даже упоминать не буду, потому что, если вы захотите все это себе представить, вам придется нанять специалиста по геральдике или тригонометрии, а у меня, конечно, есть пороки, но не до такой же степени!
Тем не менее должна сказать, если вы от каждого конца подковы проведете прямые линии, то именно там, где они пересекутся, и будет расположен бальный зал, где-то в двадцати локтях в сторону, но сейчас уже настало самое время рассказать вам о том, что здесь происходило по ночам.
Я заходила туда и тихонечко, чтобы не беспокоить тени, о которых речь пойдет ниже, устраивалась на ящиках, в которые папа складывал слитки, он, должно быть, из-за этих самых слитков и запрещал нам строго-настрого заходить в это помещение. Сначала я давала глазам приноровиться к темноте, уставившись в щербатое зеркало в дальнем конце комнаты, то есть я хочу сказать, что все оно было в зеленых пятнах, покрывавших его как чешуйки. Цвета оно уже не отражало, такая судьба ждет все больные зеркала. Оно вам все показывало только черно-белым и пепельным с сухим привкусом былого. Это зеркало было чем-то сродни остановившимся часам, которые показывают не настоящее время комнаты, а отражают ее самые отдаленные воспоминания, как бывает, когда смерть побеждает жизнь, можете мне поверить, если только вы в состоянии, и я вам объясню, почему так происходит.
Как-то раз я долго всматривалась в зеркало, не отрывая от него пристального взгляда, и шепот, о котором я вам уже говорила, начал нарастать, он становился похожим на журчание или монотонное бормотание, в котором различались звуки доносившегося издали смеха, шуршания шелка, веера, раскрытого взмахом руки, сновидений птиц, прижимающихся во сне к прутьям клетки. Однажды я привела сюда с собой брата, потому что хотела убедиться в том, что это у меня не глюки, и что вы думаете? Как только раздался шепот, его стало бить мелкой дрожью, он весь затрясся, как желе, и пулей вылетел отсюда вон. Я осталась одна. Тем хуже для кретинов. У меня нет страха перед тем, что происходит не так, как заведено, что идет вразрез с будничной рутиной мира, это как протест против все пронизывающего одряхления, против того, что все в этом мире неизменно изнашивается, если только вы улавливаете, что я имею в виду.
А потом на выздоравливающем зеркале начинают возникать облики. От бликов лиц доносится приглушенный, постепенно нарастающий рокот голосов. Бархатные платья и камзолы, парики, кавалеры в долгополых сюртуках с фалдами как сорочьи хвосты, еще их, кажется, называют фраки, толпа обликов множится, им уже не хватает места в зеркале, и они выходят из него, заполняя пространство зала, который теперь принадлежит им. Это вас обязательно должно удивить, но когда облики обретают передо мной очертания настоящих людей, и сзади меня, и спереди, и справа, и слева, у меня возникает такое чувство, будто я теряю реальность собственного облика, то есть я хочу сказать, что постепенно становлюсь невидимой, смотрю на руки свои и вижу прямо сквозь них щербатый мраморный пол. Скоро я уже как будто больше не существую. Превращаюсь в одно из воспоминаний бального зала, дошедшее до нас от других времен, и, скажу я вам, чувство возникает такое, что все здесь происходящее составляет часть моего далекого детства, если оно у меня вообще когда-то было. В самой гуще толпы я чувствую руки шлюхи или целомудренной девственницы, которая меня обнимает, от нее пахнет свежестью, она склоняется надо мной, чтоб нашептать мне что-то на ухо, и ласково мне улыбается, хоть я больше уже вроде бы как и не существую. И кажется мне еще, что папа здесь где-то поблизости, хоть я его и не вижу. Господи, как же от этой шлюхи приятно пахнет, если даже она и впрямь шлюха, так нежно и свежо, как от куста дикой розы. И вдруг я замечаю, что издали ко мне приближается бамбино, тоже улыбающийся во весь рот, причем у меня возникает совершенно явственное ощущение того, что лицо у бамбино — точная копия моего, и улыбается он моей улыбкой, но он — не я, мы с ним просто похожи, как две капли воды. Не знаю, доходчиво ли я вам обо всем рассказываю, но стоит мне закрыть глаза, как я снова вижу это в памяти своей так отчетливо, будто все происходило наяву. Потом понемногу толпа рассеивается, шепоток стихает, я остаюсь в одиночестве, изумленная в окружившей меня гулкой тишине, в которую из разбитых окон задувает ветер, развеивающий по углам отзвуки шепота с мягким шелестом присвиста. Я об этом вспоминала, возвращаясь на кухню нашей мирской обители из зеркального помещения портретной галереи, и думала, что надо еще раз зайти в бальный зал, в последний раз перед тем, как нас смоет волна катастрофы. В одной руке я держала лампу, в другой — книгу заклятий, а в голове все время вертелась мысль о том, что надо бы обязательно заглянуть к папе, хоть помочь ему я уже ничем не могла. Вы, конечно, можете мне сказать, что я слишком вдаюсь в подробности, но мне только хочется доходчиво и добросовестно описать факты в их первозданном облике. Когда мы сегодня утром разложили папины бренные останки на столе, я помню это совершенно отчетливо, его ладони были обращены вниз, к земле, а пальцы слегка сжаты, как у человека, страдающего от головокружений, который хватается за траву, глядя в небо, потому что боится свалиться вверх и пролететь весь путь к неподвижным звездам. Его руки были в том же самом положении, когда брат попытался расчленить его тело на части, я прекрасно помню, что тогда снова обратила на это внимание. Теперь же папины ладони были обращены к небу, а пальцы вытянулись, как будто кто-то поставил на них печать, и так далее, я все говорю, как есть. К этому я бы еще только добавила, что он стал лысый, как арбуз, вокруг губ все было будто гладко выбрито, от усов и следа не осталось, ни одной волосинки на лице, просто ничего, и все тут. Чтобы быть сыном моего отца, надо уметь ничему не удивляться и не бояться неожиданностей, вот я к чему клоню.
