Ознакомительная версия.
С той мыслью уснул, а проснулся от того, что во сне к нему явился Угодник Николай и по-мужицки крепко отца настоятеля отчитал. Да столь изрядно, что у того, с воплем проснувшегося, такие поносные слова самого почитаемого на Руси святого продолжали звенеть в ушах так, словно и не сон это был вовсе, а вот только что состоявшийся разговор. Это уж было слишком, и перепуганный насмерть отец настоятель, как был в одном исподнем, стремглав устремился в подвал и, растолкав спящего служку-ключника, велел тому: «Авеля темницу отомкнуть, его самого привесть и в ключном покое передо мной поставить!»
Озадаченный служка, почесывая затылок пятерней, зевая и ежась от ночной стылости, побежал исполнять приказание. Отомкнул дверь ключом и сипло крикнул в непроглядную казематную темноту:
– Эва! Человече, ты живой ли?
– Живой, – донесся до него еле слышный голос. Авель за неделю без света и тепла, без еды совершенно иссох и последние сутки лишь молился о том, чтобы его поскорей забрал к себе тот, кому он всю свою тяжелую жизнь так искренне служил.
– Так коли живой, то вылазь! Сами отец настоятель к себе зовут! Радуйся, небось милость решили явить!
– Не ему мне милости являть, а токмо Богу единому. Не выйду!
Служка растерялся. Виданное ли это дело, чтобы узник из каземата поскорее на божий свет не мечтал выпорхнуть, словно птица?!
– Эй, да ты не дури! Слышь-ка! Сказываю тебе, подымайся, коли можешь, а нет, так я упрошу помощников тебя вытащить!
Голос Авеля окреп, казалось, что он исходит не от человека, а от мрака, который заполнял его темницу:
– Сказано тебе, что не выйду. Пусть сам сюда явится, ежели у него ко мне дело есть!
Служка только рукой махнул. Понял, что убеждать Авеля нет проку, и вернулся. Передал его слова настоятелю. Тот и вовсе лицом посерел, молча взял у служки масляный фонарь и, наказав за собою не следовать, сам пошел к Авелю. Войдя в его камору и затворив за собой дверь, он поставил фонарь на пол, а сам упал Авелю в ноги.
– Прости меня, божий человек. Не углядел я в тебе искры святости, думал, что гордыня тебя обуяла и от своей гордыни хочешь в пустынники уйти!
– У того гордыня заместо молитвы и послушания, службы честной, кто судьей себя возомнил и душу на погибель в темницу упрятал. Нету тебе моего прощения, не за что мне тебя прощать. Каждый разумеет мир по-своему. Ты о мошне монастырской печешься, я же о словах сожаление имею, что должен миру явить, ежели только раньше не отсохнет язык мой и пальцы мои не ослабнут, дабы стило держать. Отпускаешь ли меня?
Настоятель заплакал. Запричитал, как дурная баба. Одно только слово и голосил: прости да прости. Авель равнодушно смотрел на него и думал, казалось, совершенно о другом…
…В тридцати верстах от Валаамского монастыря начиналась непроходимая топь с редкими островами. Здесь-то, на болотном острове, в вырытой невесть кем землянке и поселился Авель. Питался клюквой, варил в оловянной, в землянке отыскавшейся плошке грибы и пил настоянный взвар из мха-ягеля. Временами есть и вовсе забывал, лишь постоянно молился. Его состояние сейчас, выражаясь современным языком, с полной уверенностью можно назвать медитацией. Медитация известна в каждой из религиозных духовных практик как особенное состояние, в которое впадает человек. При этом он может некоторое время вообще не подавать признаков жизни, но в конце его обязательно «возвращают». Обязательно. Если захотят.
В медитациях, длившихся иногда часами, Авель постоянно ощущал, как поднимается над землей и медленно идет по воздуху, обозревая стремительно меняющиеся внизу картины бытия. Его словно вели, показывая то, что должен был обязательно запомнить, и он запоминал. Погружаться в грезы Авель мог теперь в любой момент, а иногда его видения являлись к нему сами по себе, вне его воли, в ясных, как день, снах.
Тот старик, кто уже являлся ему в том самом первом вещем сне, однажды появился снова и некоторое время шел рядом с Авелем по воздуху. Отшельник почтительно молчал, понимая, что затем и нужны были все предшествующие истязания, ради того и мерзнуть в землянке пришлось, чтобы сейчас наконец ему сказали, что надлежит делать. Старик начал говорить, не открывая рта. Слова его зазвучали в голове Авеля, и каждое слово оставалось запечатленным там, в мозгу, словно его вырезали, как вырезают острым резцом узоры на деревянной доске.
– Выйдешь из пустыни, а выйдя и проскитавшись девять лет по разным обителям, в конце обретешь временный покой, а обретши, возьмешься за книгу, где напишешь все, что будет надобно и как случится с блудницей Вавилонскою. За ту книгу приимешь немалые гонения, но позже уверуют в твои слова сильные мира сего и тем только спасутся сами и страну свою спасут, что тебя послушают и как тобою записано сделают. О том узнаешь от меня, Иоанна Богослова, через данные тебе откровения.
Был ли у Авеля выбор после ТАКОГО? Ответ очевиден.
…Он покинул землянку и ушел из Валаама навсегда. Перебрался на материк и, переходя от монастыря к монастырю, жил, не находясь нигде подолгу. «Божий человек», «странник» – в русском языке, богатом, как ни один другой, есть множество определений жизни, которую выбрал для себя звавшийся когда-то Василием Васильевым, бывшим крепостным Льва Нарышкина. О девятилетнем периоде жизни Авеля с уверенностью можно рассказать не так много, как того хотелось бы, но – увы! – история не сочла нужным запечатлеть подробности его путешествий. О том времени известно лишь, что Авель некоторое время провел на юге России и, пройдя всю Малороссию от самого Харькова, очутился в Херсоне, где, познакомившись с одним очень набожным греческим купцом по имени Никодемос, на его корабле доплыл до Константинополя. Мечтою Авеля было посетить храм Софии – наивысшую для всякого православного святыню. Однако стоило ему войти внутрь, как случился с Авелем припадок. Инок упал, распластавшись на полу, в центре огромного храма и принялся столь громко и безутешно рыдать, что его даже хотели вывести, но Авель успокоился, встал и с безмерной скорбью произнес:
– Храм сей поруган и осквернен и потерян для мира христианского. Уже нельзя будет в нем молиться, и страдать будет сердце каждого, кто в вере Христовой пребывает, стоит войти ему в храм сей, сделавшийся домом для ересей магометанских.
Из Константинополя Авель направился в греческий Афон, где, получив келью, целый год прожил там, часто и подолгу беседуя с игуменом Афонского монастыря. Тот, пораженный глубиной знаний Авеля и признав в нем получившего откровения от самого Иоанна Богослова, просил русского монаха навсегда остаться в Афоне, но Авель лишь покачал головой:
– Не здесь мое служение. Вернуться надобно на Русь. Без нее и жизни нету, и Бога. Вам же прорицаю, что немало еще претерпите от янычар поганых, и множество святынь христианских будет ими истреблено. И будет война греков за Кипр – остров райский, и окропят его кровью, а позже разделят на две части, учинив между ними полосу с городами мертвыми и брошенными домами. И на одной половине магометане скалу оборотят в свой знак, чтобы было православным всегда напоминание и к ярости искушение.
…Война 1974 года между Турцией и Грецией за остров Кипр, предсказанная Авелем, унесла множество жизней с обеих сторон и разделила остров на две части. Турки, по великой злобе своей и непомерному чванству, на одном из горных склонов, видимых с греческой территории, вырубили и выжгли лес таким образом, что получился огромный турецкий флаг, и сейчас, подъезжая к Никосии – столице греческой части острова, в ясную погоду можно отчетливо видеть, на что способны турки. Тот, у кого поднялась рука беспричинно срубить дерево, не остановится и перед тем, чтобы ради забавы отрубить человеку голову…
В середине одна тысяча семьсот девяносто пятого года Авель вернулся в Россию и, дойдя до Астрахани, пустился в плавание по Волге, поднявшись вверх по реке на много сотен верст. Достигнув пределов северной Костромской губернии, он сошел на берег возле монастыря, воздвигнутого в честь Николая Чудотворца и прозванного в народе Бабайским. Здесь, в монастыре, Авель получил свое первое откровение. Как и наказал ему Иоанн Богослов, Авель немедленно сел за рукопись, и в середине января года одна тысяча семьсот девяносто шестого, после двадцати пяти бессонных ночей и тяжелейшего поста, он отнес свое сочинение настоятелю. Тот прочел и понял, что сходит с ума. В книге, написанной библейским слогом, да так искусно, что казалось, сам Богослов диктовал ее, Авель рассуждал о текущем царствовании государыни императрицы, кою бесстыдно именовал новой блудницею Вавилонской, и предсказывал ей скорую смерть от «удара лобного вследствие загустения крови».
Настоятель монастыря, попеременно хватаясь то за голову, то за сердце, закашлялся и долго не решался открыть воспаленные веки. Думал, что же ему теперь делать. Заставить эту тетрадь сжечь? А ну как тот напишет новую рукопись! По всему видать, что напишет: вон как глазищами-то сверкает, будто рад тому, что учинил. Не знает, чем все это для него обернется. Настоятель взглянул на Авеля и улыбнулся:
Ознакомительная версия.
