В начале апреля мне пришлось признать, что я должна видеть его каждый день или хотя бы думать, что увижу. Теперь мне снилось черт знает что – саламандры на раскаленном песке, баклажаны и пурпурные лисы.
Однажды, когда мы сидели в павильоне и курили одну сигарету на двоих, я не выдержала, поцеловала его в губы и погладила по голове. Садовник молча взял мою руку и погладил меня моей же ладонью по волосам – дескать, сосредоточься на себе самой. На следующий день я дежурила в прачечной, ждала вечера и тряслась – мне казалось, что он не придет, что я его напугала. Но он явился, как ни в чем не бывало, сел на плоский тюк с бельем, подобрал ноги на турецкий манер и рассказал мне новую историю. Иногда мне кажется, что ему просто нужен слушатель. Или читатель.
Пулия меня всю дорогу дразнит музыкантовой невестой, но вообще-то мы дружим. Иногда я зову ее Пилия – потому что в нашей деревне тому, кого укусила бешеная муха, обычно говорят che ti piglia? Кого мы не жалуем, так это Ферровекью, хотя, по правде сказать, на старухе вся гостиница держится. Помню несколько дней, когда кастелянша простудилась и осталась дома, какой начался бардак, какое разорение, как будто из трулло главный камень выдернули, и все хлоп! – и осыпалось в одночасье.
Вчера мы решили воспользоваться ветреной погодой и просушить постели. Доктор этого не любит, говорит, что отель не улочка в деревне, завешанная хлопающим бельем, но в тот день его заменял фельдшер Нёки, а тому на все наплевать, были бы шахматы под рукой. Покуда они с поваром разыгрывали неаполитанскую защиту, мы пошли вытряхивать одеяла, я на второй этаж, а Пулия – на третий, к самым беспомощным.
Первой комнатой на этаже был номер Риттера. Он отправился на прогулку, так что в номере никого не было, у нас не разрешают наводить порядок при постояльцах. Я свернула постель в узел, вывесила одеяла на перилах, а потом решила прибраться в шкафу. Горничные на втором этаже по выходным не работали, и мне хотелось сделать Риттеру приятное. Он никогда не кричит на сестер, не хнычет, а среди постояльцев таких раз-два и обчелся. К тому же мне известно, что он экономит на обедах и стирке, готовит себе сам на походной плитке и прячет ее под кровать. Любого другого за такие вольности давно попросили бы вон из гостиницы. Но добряка Риттера все покрывают.
Когда я открыла шкаф, у меня вдруг заныла змеиная отметина, и я насторожилась. Отметина у меня с детства, от змеиного укуса, на левой ягодице, а у отметины дар предвидения: перед несчастьем воспаляется и горит, никакие мази не помогают. Однажды, еще на первом курсе, в Бриндизи, я выпила какой-то дряни на дне рождения у подружки и опомнилась только в салоне тату, где меня уже распластали на вонючей кушетке и начали колоть иголками прямо пониже спины. Девчонки потом сказали, что я жаловалась на свою отметину, и кто-то предложил обвести ее рисунком, чтобы не бросалась в глаза, например морским коньком. Ума не приложу, как этих коньков оказалось два, но больше я крепкого не пью.
Я вычистила пиджаки Риттера бархатной щеткой и взялась за рубашки, чтобы отобрать не слишком свежие для стирки. Рубашки мне понравились, хотя их было всего восемь штук, а для галстуков даже особый ящик обнаружился. Длинный, плоский, обшитый фиолетовой кожей. Я открыла его из любопытства – уж больно хорош. В ящике лежали шелковые галстуки, кашне в турецких огурцах, стопка носовых платков, и в маленьком отделении – четыре стальные гарроты.
Люблю смотреть, как в «Бриатико» накрывают на стол. Вечером двадцать легких столиков сдвигают в квадрат посреди столовой, а в середине квадрата ставят что-то вроде горки с цветами – я поначалу даже принял их за настоящие. Старики мало общаются в течение дня, зато за ужином чувствуют себя гостями на частной вечеринке. Прислуга выучена на славу, многие работали здесь еще в прежние времена – при ресторане, за потайной стеной которого крутились колеса рулетки и прохаживались приехавшие с севера шлюхи в золотистых платьях. Жаль, что я этого не застал. Мне нравится плюшевая роскошь казино: в этих краях владельцы притонов, сами того не сознавая, копируют фильмы, которые крутили в довоенных кинотеатрах.
Когда-то я мечтал жить в просторном доме на берегу моря: ветер, лодка, сырой песок и все такое. Жизнь тоже была сырой, ее мякоть заполняла мне рот, от нее ломило зубы и хотелось простых вещей.
Когда я приехал сюда прошлой осенью, синьор Аверичи уже махнул рукой на отель и неделями пропадал в игорных домах, так что управляющий почувствовал себя хозяином, в его щегольской кабинет нельзя было зайти просто так, без записи. Чтобы поговорить с ним, я провел все утро в приемной, служившей раньше ванной комнатой. Я понял это, разглядев два круглых следа от кранов на стене, небрежно закрашенных бронзовой краской.
Все комнаты в этом здании были раньше чем-нибудь еще – это было одной из причин моей внезапной симпатии к отелю «Бриатико». Я ведь и сам был не тем, за кого себя выдавал: я не был безработным пианистом (да я вообще не был пианистом!), не был англичанином, не был человеком, готовым на все, лишь бы поселиться у моря. Однако управляющему, когда он появился, я изобразил совсем другое, делая убедительные южные жесты, и прибавил, что готов работать без контракта, по устному договору.
– Я всегда мечтал пожить в Италии, – сказал я, глядя в небольшие, но яркие и цепкие, глаза тосканца, – безо всяких обязательств и не слишком долго. Поэтому, узнав, что вы ищете музыканта, я так обрадовался, что не стал посылать резюме, а явился сам, волнуясь, что место может ускользнуть.
Вранье. О том, что отель подыскивает пианиста для нового бара, я узнал прошлым вечером, в деревянном павильоне, разделив бутылку дешевого бренди со старшей процедурной сестрой в чепце. Женщину звали Пулией, она явилась в беседку, чтобы выкурить сигарету, и была рада обрести собеседника. Лицо ее в синем свете солнечной лампы я видел смутно, зато крахмальный чепец произвел на меня впечатление: если загнуть ему углы повыше, то тетка сошла бы за викентианку, дочь милосердия. Мое намерение переночевать в павильоне, на жесткой скамье, укрывшись курткой, ничуть ее не удивило. Я пытался оправдаться тем, что пробовал снять в отеле номер, но мне отказали – вероятно, моя мятая одежда и красный рюкзак показались портье сомнительными.
Пулия весело оглядела меня и кивнула:
– Что ж, вид у тебя и вправду потертый, но дело не в этом. Видишь ли, «Бриатико» – это не отель, а богадельня, здесь не сдаются номера на одну ночь. Только на сезон и только пожилым джентльменам. А те времена, о которых ты слышал, давно прошли.
В кармане халата у нее была горсть орехов, пахнущих крепким табаком, и мы закусывали ими, выбрасывая шелуху в заросли крестовника.
– Раньше на этом месте стояла часовня, настоящая, со времен войны с маврами, – сказала Пулия, – но в конце девяностых она сгорела, и прежняя хозяйка оставила пепелище посреди поляны. Во времена казино здесь построили беседку, а в двадцати шагах от нее деревянный шахматный павильон, но в парке сыро, и старики его не жалуют.
Синьора лошадей держала, гостей звала, бывало, полный дом, – добавила Пулия, – а заниматься поместьем ей было лень, такие земли на холме пропадали. Я думала, она все это сыну оставит, но что-то там не сложилось, сын уехал в Колумбию, а потом хозяйка погибла, и все пошло к чертям собачьим. Пиано-бар, – сказала она потом, – был затеей управляющего, тосканец сумел убедить хозяина в том, что белый концертный рояль вернет отелю лоск, сильно поистершийся со времен закрытого со скандалом казино. Рояль на днях как раз привезли, а в подвале поставили столики и лампы. Только с пианистом будет проблема. Я слышала, что тосканец дал объявление в салернскую газету, да только кто поедет в такую глушь работать за медные деньги.
Пулия спохватилась, когда со стороны отеля донесся пронзительный звон: часы над парадным входом сыграли отбой – в богадельне ложились спать в половине десятого. Вчера я долго разглядывал эти часы, когда явился в отель в надежде получить номер. Мозаику в холле я тоже успел рассмотреть, хотя портье и сверлил меня взглядом. Тусклые зеленые рыбы на шафрановом фоне, старая золоченая смальта.
Жаль, что старуха ушла, я бы с ней до утра посидел, люблю таких хмурых с виду женщин с оглушительным раблезианским смехом, который вываливается из них внезапным образом, будто Петрушка из своего кулька. В наших краях они повывелись, а в Италии еще попадаются. Она смеялась будто обкуренная школьница, хотя говорили мы, в сущности, о невеселых вещах – о том, что погода в Италии все хуже с каждым годом, о том, что парк зарастает бурьяном, о том, что в море в этом году полно медуз, а рыбы совсем нет, о том, что летом ей стукнуло шестьдесят, а жить совершенно не на что, и придется, видно, работать до гробовой доски.
