При этом он торопливо достал из кармана пальто и натянул пухлые кожаные перчатки с алой подкладкой, а натянув, стал быстро прихлопывать ладонями друг о друга.
— Вернулся, — лениво ответил Нобору. Тема была ему крайне неприятна.
— Ну и как, совершил он что-нибудь героическое во время рейса?
— Да… Говорит, выдержал ураган в Карибском море.
— Хм, наверняка вымок как мышь. Как тогда, под фонтанчиком в парке.
При этих словах Главаря все покатились со смеху и уже не могли остановиться.
Нобору, хоть и воспринял это как насмешку в свой адрес, тут же набрался гордости и рассказал о буднях Рюдзи без всяких эмоций, словно отчитывался о достижениях какого-нибудь незнакомого человека.
До седьмого января Рюдзи слонялся по дому. Новость о том, что «Лоян» ушел еще пятого числа, стала для Нобору настоящим ударом. Мужчина, всегда составлявший с «Лояном» единое целое, являвшийся частью удаляющегося судна, по собственной воле отказался от своей судьбы моряка, вырвал из своих грез синеву моря.
Конечно, во время каникул Нобору повсюду следовал за Рюдзи, слушал морские рассказы, получал обширные познания о судовой жизни и далеких портах. Однако в действительности Нобору жаждал не этих рассказов, а неуловимых, скупых, будто из-под далекой тучи на горизонте доносящихся порывах соленого ветра, которые оставлял за собой Рюдзи, торопливо отправляясь в новый рейс, не имея даже времени на рассказ.
Только в этих соленых дуновениях присутствовали видения моря, корабля и плавания. Теперь день ото дня Рюдзи все больше пропитывался омерзительным запахом береговых будней. Запахом дома, запахом окрестностей, запахом спокойной жизни, запахом жареной рыбы, запахом приветствий, запахом годами стоявшей неподвижно мебели, запахом книги расходов, запахом воскресных прогулок… Трупным запахом, в той или иной степени пропитавшим тела городских жителей.
Началось прилежное обучение Рюдзи береговым манерам, чтение взахлеб рекомендованных Фусако вздорных книг и альбомов по искусству, телевизионные уроки английского без морских терминов, лекции Фусако об управлении магазином, попытки «со вкусом» носить в изобилии выписанные Фусако английские вещи, европейские костюмы и сшитые на заказ пальто… Наконец, восьмого января Рюдзи вместе с Фусако отправился в «Рекс». Отправился бодрячком, напялив подогнанный специально для него английский пиджак.
— Бодрячком. — Нобору произнес это так, словно на кончике языка у него лежал кубик льда.
— Значит, бодрячком, — подхватил интонацию Первый.
Слушая его рассказ, мальчишки постепенно перестали смеяться. Прониклись тяжелыми обстоятельствами. Угадали в них собственное незавидное будущее. В этом мире может так ничего и не произойти!
В просвете между контейнерами на мгновение показался баркас, по диагонали пересекающий водную гладь, вздымая белые волны, стук его мотора еще долго разносился по округе.
— Ну что, Третий, — Главарь лениво привалился к фанерной стене, — хочешь снова сделать из него героя?
Закончив рассказ, Нобору внезапно ощутил холод. Усевшись на корточки, он молчал, разглядывая носки ботинок. Потом ответил невпопад:
— Он все еще бережно хранит в шкафу морскую фуражку, бушлат, свитер с высоким воротом. Похоже, не собирается пока выбрасывать.
Главарь, привычно игнорируя слова собеседника, звонким как колокольчик голосом произнес:
— Есть только один способ снова сделать из него героя. Сейчас я не могу вам о нем рассказать. Придет время, когда я сделаю это, думаю, уже скоро.
В ответ на такие фразы Главаря никому не дозволялось уточнять, что он имеет в виду. Он тут же с легкостью и присущим ему эгоизмом сменил тему:
— Теперь расскажу о себе. Во время новогодней поездки я в кои-то веки с утра до вечера общался с отцом и матерью. Ох уж эти родители! Вы только вдумайтесь. Вот уж воистину тошнотворные существа. Вредители в чистом виде, они несут в себе все человеческие изъяны.
Правильных отцов не бывает. Почему? Да потому что роль отца в корне порочна. Строгий отец, добрый отец, умеренный отец — все они одинаково плохи. Они преграждают путь нашей жизни, стремясь навязать сыновьям всякий хлам вроде собственных комплексов неполноценности, несбывшихся желаний, досады, идеалов, неловкости оттого, что за всю жизнь так и не смогли объясниться с окружающими, грехов, приторных грез, заповедей, которым недостало смелости следовать самим… Безучастные отцы вроде моего папы — исключение. Как правило они желают, чтобы их собственные дети прониклись муками совести от невозможности уделять им внимание. Когда мы были в Арасияма, переправляясь через Тогэцукё[36], я спросил у папы: «Папа, есть ли все-таки у жизни цель?» Вы-то меня понимаете, верно? Я имел в виду следующее: «Отец, зачем ты живешь? Не полезнее было бы пораньше умереть?» Но мой папа не из тех, кто способен понять простые намеки. Он удивился, округлил глаза, посмотрел на меня испытующе. О, как я ненавижу это тупое удивление. Наконец ответил: «Сынок, цель в твоей жизни ставят не окружающие. Ты создаешь ее сам». Какое глупое нравоучение. Просто взял и выпалил то, что положено отцу. В такие моменты становится особенно заметен пошлый отцовский взгляд, разом сужающий границы мира. Отец лжив и призывает ребенка лгать, но и это еще полбеды, — хуже всего, что сам он уверен, будто изрекает истину. Отцы — вселенские мухи. Долго кружат и жужжат, а потом копошатся в грязи. Они на все готовы, лишь бы грязи было побольше.
— Мой так и не купил воздушное ружье, — проворчал Второй, сидя на полу и обхватив колени.
— И не купит. А тебе пора бы знать, что родитель, покупающий воздушное ружье, также плох, как и тот, что не покупает.
— А мой вчера меня ударил. Уже третий раз в этом году, — заявил Первый.
— Он тебя бьет? — Нобору содрогнулся от страха.
— Ладонью по щеке, иногда кулаком.
— Что же ты молчишь?
— Потому что он сильнее.
— Тогда, тогда, — от возбуждения голос у Нобору стал тонким, — можно ведь скормить ему рис с цианистым калием или еще что-нибудь.
— Побои далеко не худший вариант. — Главарь едва заметно приподнял уголки тонких красных губ. — Есть множество куда более ужасных вещей. Тебе не понять. Счастливец. После смерти отца ты стал избранным. Но и ты должен познать зло этого мира. Иначе к тебе никогда не придет сила.
— А мой всегда приходит пьяный и издевается над мамой. А если я заступаюсь за нее, ухмыляется, а сам, бледный как полотно, твердит: «Уйди. Не лишай маму радости», — рассказывал Четвертый, — а я знаю, у него аж три любовницы.
— А мой только Богу молится, — вступил Пятый.
Нобору спросил:
— О чем молится?
— О безопасности домочадцев, мире в стране, процветании бизнеса и все такое. Он считает, что у нас образцовая семья. Плохо, что он и матери, кажется, мозги запудрил — она думает, у нас в доме чистота и лад. Они даже мышей на чердаке подкармливают. Мол, нельзя, чтобы голод способствовал злым помыслам… А после еды все вылизываем тарелки, чтобы не расходовать понапрасну Божью милость.
— Это тоже он вас заставил?
— Мой отец никогда никого не заставляет. Начинает с себя, с каких-нибудь мелочей. В итоге все начинают ему подражать… Ты счастливый. Береги свою удачу.
Нобору испытал радость оттого, что поразивший других недуг не коснулся его, но тут же содрогнулся при мысли о призрачной хрупкости своего нечаянного везения. По какой-то невероятной милости ему до сих пор удавалось избежать зла. Между тем его повседневная жизнь была хрупкой словно молодой месяц. С таким же успехом можно взять билет на самолет, который вдруг окажется неисправным. И что тогда? В один миг все может с треском лопнуть! Однажды мир разом натянет на Нобору удушливую смирительную рубашку. Этот день не за горами… При мысли об этом Нобору почувствовал, как в нем закипает бешеная злость.
Главарь, повернувшись к Нобору заиндевевшей на холоде щекой и стараясь не смотреть на него, глядел на едва заметные в просветах контейнеров клубы серого дыма и облаков над морем, хмурил аккуратно подбритые серповидные брови. Мелкими и блестящими острыми передними зубами он покусывал красную подкладку кожаных перчаток.
Отношение к нему матери изменилось. Она стала ласковее, каждую свободную минуту старалась заботиться о Нобору. Явный знак того, что что-то в их жизни произойдет, что-то такое, с чем Нобору будет сложно примириться.
Как-то вечером, когда Нобору, пожелав спокойной ночи, собирался подняться к себе в комнату, мать пошла за ним.
— Ключ, ключ, — гремела она брелоком.
В этих ее словах Нобору почудилась опасность. Идти за ним, иногда по-доброму, иногда с мрачным выражением, и запирать дверь снаружи было ежевечерним ритуалом, однако еще ни разу мать не повторяла при этом: «Ключ, ключ».
