А Любка все вопила, переходя в плач:
— Ведь у меня детей трое — кто кормить будет?! А-а-а-а-а...
Тут Федор потерял сознание — уже надолго.
Весть о том, что Харжа зарубил Степанова топором, быстро разнеслась по городку. Слухи скоро облетают наш городок, но часто бывают полны взаимоисключающих подробностей. Одни говорили, что Федор убит, другие — что он лежит в больнице. Кто-то врал, что он превратился в полного идиота и инвалида; кто-то — что обещал найти Харжу хоть под землей и обратно в землю закопать... Кому верить?
Душа Степанова действительно изошла из его широкой груди и долго блуждала. Где она путешествовала — неизвестно, но в итоге вернулась обратно, туда, где ей жилось лучше всего. Душа вернулась, Федор вздохнул и открыл глаза. Ему предстояло многое вспомнить, но в общем и целом его уже можно было забирать из реанимации. Оказавшись в общей палате, он затребовал баян, но ему не разрешили — сказали: «Выздоровеешь — иди в лес и там играй».
Сергеев пришел как-то его навестить. Еще не войдя в палату, он услышал хохот.
— А, зы-здорово! — обрадовался Федор. — А я им тут рассказываю, как кы-кофе пил...Помнишь?
Сергеев улыбнулся:
— Ну вот, а мне говорили, ты дураком стал.
— Почему сы-стал? Я сы-здетства ды-ду-рак..
А спустя полгода Степанов с Харжой встретились в суде. Жиган сидел за загородкой и играл желваками. Судья вызвал Федора на свидетельское место и спросил:
— Потерпевший, что вы можете рассказать о происшествии?
Степанов помялся:
— Да что сказать... Оба вы-виноваты.
— То есть? — не понял судья.
Федор почесал шрам и потупился:
— Ты-товарищ судья, вы его это... па-жа-лейте... Трое детей — кто кы-кормить будет?
То взвывая, то сбрасывая обороты, нарезая фарами морозную мглу, КУНГ3 армейского образца качался и кланялся российским полям. Машина шла курсом на коровники. В холодном коробе кузова, цепляясь руками за что попало, перекатывались, словно два мороженых пельменя, Сергеев с Афанасьевым. К выхлопному чаду, стоявшему в фургоне, стали уже примешиваться запахи силоса и навоза: акробатическое путешествие подходило к концу.
Наконец, тряхнув пассажиров в последний раз, КУНГ остановился у ворот кормоцеха. «Объект» таинственно и тускло светился изнутри; в атмосферу сквозь прорехи сооружения выбивались на разные стороны нечаянные струйки пара.
Из кабины машины на грязный снег бодро соскочил Петухов, заводской уполномоченный по сельскому хозяйству. Он с усилием открыл замерзшую дверь фургона и поманил на улицу своих пленников:
—Давай, вылазь... Околели, небось? Сейчас согреетесь...
Он ввел их под сумрачные своды и, став на краю огромной черной лужи, мерцавшей посреди цеха, принялся выкликать какого-то Лешу.
— Сейчас выйдет, — пообещал Петухов своим спутникам.
И точно: вонючий туман, заполнявший помещение, сгустился, и на противоположный берег лужи ступил мужчина в кирзовых сапогах и ватнике. Это был начальник кормоцеха Алексей Иванович; Петухов громко доложил ему о прибытии пополнения и под-' толкнул новобранцев к водяному урезу. Леша ничего не ответил. Он выслушал уполномоченного, стоя на своем берегу неестественно прямо, и вдруг, будто памятник, низвергнутый с пьедестала, плашмя рухнул в черную жижу. Густая волна пересекла цех и плеснула гнилью Сергееву на ботинки.
— Ух ты... — Петухов едва успел отскочить.
Секунду он изучающе глядел на плавающего начальника и продолжил, обращаясь к своим протеже .
— В общем, сами тут разбирайтесь, мне еще на ферму надо... Леша вам объяснит, как и что, — он кивнул в сторону лужи.
Уполномоченный черкнул что-то в красной папочке и был таков. А Сергеев с Афанасьевым принялись изучать свой участок ответственности на кормовом фронте. Кормоцех представлял собой сквозное помещение с воротами, куда трактор с телегой мог въехать и выехать, не разворачиваясь. Транспортер подавал в телегу парящую кормовую массу, приготовлявшуюся в двух котлах, которые также служили местом для спанья двум Андрюшкам — механику и трактористу. Городским же присланным спать не полагалось, они обязаны были нести нелегкую вахту у дробилки — бешеного зубастого барабана, крошившего для котлов мороженую солому. Сергееву с Афанасьевым полагалось кормить дробилку ее жоревом и успевать выуживать из соломы посторонние предметы — в основном гайки и шплинты почивших в полях комбайнов. Иногда все же гайка попадала на барабан и он, теряя очередной зуб, но с большим азартом, лупил по ней изо всех своих пятнадцати тысяч оборотов. Опасная лапта эта привела к тому, что в пристройке, где стояла дробилка, не было уже ни одного целого окошка, а крыша во многих местах зияла пробоинами. Измельченная солома по рецептуре должна была в котлах соединяться с добавками: солью, витаминами, комбикормом... но увы — встречала там одну лишь соленую воду. Увеличить соломе пищевую ценность не удавалось потому, что все нужное было заблаговременно украдено коренными жителями Центральной усадьбы. Запаренную в кипятке солому грузили на тракторную телегу, взвешивали и везли на ближайшую ферму. Там бригадирша, морщась, подписывала Андрюшке накладную, но... несъедобный груз, по обоюдному согласию, ехал снова на весы. Дорогой часть воды из дырявой телеги вытекала, и вес получался меньше; тракторист ехал на следующую ферму.,. Когда масса в телеге начинала замерзать, ее вываливали в овраг.
Почему коровы в совхозе «Смычка», даже умирая, не хотели жрать пареную солому — отдельный вопрос. Откуда такая завышенная самооценка, если в Европе, по сообщениям ТАСС, коровы ели переработанные старые газеты и притом умудрялись давать много жирного молока? Вообще коровы доставляли много головной боли советской власти: плохо было у коров и с удоями, и с привесом. А без молока и говядины — известное дело — не то что социализма не построишь, просто ноги протянешь. Проблемой занимались лучшие ученые страны и, скажем прямо, безо всякого успеха. Простая, казалось бы, логика: чем больше у нас поголовье скота, тем больше молока и мяса... ан нет! Поголовье росло, а прилавки в магазинах все пустели... Постепенно аграрии поняли: чту толку в поголовье, если головы эти устроены вместо крутобоких тел на шатких подгибающихся подобиях штативов. Если животное плохо кормить или совсем не кормить, то хрен оно тебе даст молока или говядины. Одно было непонятно: почему вдруг в нашей необъятной стране, где так много «в ней полей», не стало хватать травы для прокорма поголовья? Даже заработавшие по всей стране кормоцехи не спасали положения... И тогда... ученых осенило: да ведь виноваты они сами — подлые коровы: растеряли генофонд, выродились и умеют теперь только переводить народные корма в говно! Обсудили и решили: другой причины быть не может. Тогда все вздохнули с облегчением — стало ясно, что делать: старое, бесполезное поголовье надо пустить под нож, на костную муку для нового, мясного и удойного. Или, что проще, привить нашей выродившейся скотинке утраченные качества путем разумного скрещивания. С кем скрещивать, вопрос не стоял: на скудных европейских лугах паслись те самые коровы, которые добирали к рациону старыми газетами и давали столько молока, что фермерам приходилось сливать его в реки. Мы же в ту пору чуть ли не в реки сливали нефть — обмен напрашивался сам собой: мы им — наше черное золото, они нам — хороших производителей; пусть поработают с нашими буренками — молока-то у нас мало, а газет завались. Однако вопрос встал в другом: кому, в какие хозяйства этих нефтебыков выделять? Но с этой задачей — выделять и распределять — советская власть справляться умела. С учетом каких заслуг и тонких обстоятельств — неизвестно, в наказанье за грехи или наоборот, но, между прочими, и наш совхоз получил разнарядку на быка
Это известие, насчет импортного производителя, намного опередило его самого — «Смычка» загудела. Однако если для простого народа это был лишь повод к усиленным пересудам, то для начальства все обстояло куда хуже: предстояло решить кучу проблем. Как развесить флаги и транспаранты, как встретить руководство и иностранную делегацию (думали, почему-то, что с быком приедут ихние колхозники по обмену опытом). А как встречать самого быка — где разместить, кого им крыть... Кого крыть валютным быком, был существенный вопрос — его обсуждали на трех совещаниях. Сначала телок рассматривали в паре с доярками, потом поврозь, но как ни рядили, ничего не выходило: телки в большинстве плохо держались на ногах, многие доярки тоже, и все не имели представительского вида? о том же, чтобы доярка смогла как следует произнести приветственную речь, и мечтать не приходилось, И тогда кому-то в голову пришла гениальная идея: телку взять из личного подворья зоотехника Василь Василича, а дояркой пусть выступит его жена, Аида Егоровна (по прозвищу Иуда), работавшая совхозным бухгалтером. Телка звалась Красавой и полностью соответствовала своему имени: рослая, тучная, со звездой во лбу, норовистая, как кобыла. Она едва ли нуждалась в улучшении своей породы, зато очень годилась для представительства. Аида Егоровна была ей под стать — кто-то пошутил, что ее бы надо крыть первой, но потом, подумав, сам себе возразил: для нее, дескать, и так в правлении быков хватает...
