— Конечно нет.
— Думаю, что «конечно да». Уж вам-то он хвастался тем, что известно ему одному, и теми плодами, которые принесет это знание.
На этот раз она не стала отрицать.
— Итак, вам известна вся эта история, — сказал я.
— Если вы не хотели услышать ее от Ричарда, то почему хотите услышать от меня?
— Не возражаете, если я к вам зайду?
— Когда?
— Прямо сейчас.
Повергнув меня в изумление, она спокойно ответила:
— Если хотите.
Я начал укладывать вещи — необходимо было подготовиться к отъезду из Нью-Йорка. Старался думать о том, чем займусь дома в ближайшие недели, как вздохну с облегчением, вернувшись к привычному ритму и отказавшись от дальнейших медицинских процедур. Никогда больше не допущу положения, при котором невыносимо болезненное желание восстановить свою полноценность будет определять любые мои шаги. Уложив вещи, я пошел в сторону Семьдесят первой улицы и сразу же оказался во власти безумного вожделения, явно не безобидного для мужчины, у которого между ног не прежний, нормально функционирующий половой член, сфинктер которого исправно контролирует работу мочевого пузыря, а всего лишь огрызок дряблой плоти. Некогда крепкий детородный орган напоминал теперь конец трубы, болтающийся где-то на краю поля, бессмысленную трубку, периодически выбрасывающую и разбрызгивающую вокруг воду, пока кто-то не догадается завернуть кран и перекрыть эту чертову струйку.
Перед моим приходом она листала «Нью-Йорк таймс», выискивая все, что относилось к выборам. Газетные страницы были раскиданы по прихотливым оранжево-золотистым узорам чуть потертого персидского ковра, а на лице у нее виднелись следы настоящего горя.
— Жаль, что Билли сегодня не с вами, — сказал я. — Трудно справляться в одиночку с таким тяжелым разочарованием.
— А мы так надеялись на победу, — вздохнула она, беспомощно пожимая плечами.
Пока я шел к ней, она сварила нам кофе, и теперь мы сидели друг против друга возле окна в черных кожаных парных имсовских креслах и молча прихлебывали из чашек. Молчание подчеркивало неуверенность. Подчеркивало непредсказуемость. Маскировало стеснение. Во время прежних визитов я не заметил, что в их квартире живут две кошки, и теперь углядел их, только когда одна бесшумно вспрыгнула к Джейми на колени и та принялась мягко ее поглаживать, предоставляя мне возможность наблюдать за ними и молчать. Невесть откуда появившаяся вторая сразу же стала тереться о босые ноги Джейми и вызвала (во мне) приятное ощущение, будто мурлыкает не она, а сами лодыжки. Одна была длинношерстная, другая — короткошерстная, и это не могло не изумить. Ведь именно такими стали бы котята, которых подарил мне Ларри Холлис, не расстанься я с ними по истечении трех дней.
В линялой голубой футболке и потертых мешковатых серых брюках, она, как и прежде, поражала своей красотой. А мы были одни, и я не только не ощущал себя человеком, способным вызвать благоговение, но и вообще утратил всякий статус, чувствуя лишь ее власть надо мной, странным образом усиленную тем, что сама она выглядела абсолютно раздавленной поражением Керри и пугающей зыбкостью, которую оно породило.
Теперь — в духе тех необъяснимых колебаний, что отмечали все мое поведение в Нью-Йорке, — я задавался вопросом, почему, собственно, так волнуюсь из-за биографии Лоноффа. Побывав у него в 1956-м, я уже больше никогда его не видел; письмо, которое я отправил, вернувшись к себе, так и осталось без ответа, что на корню зарубило, может, и теплившуюся надежду стать кем-то вроде ученика этого мастера. Я не нес никакой ответственности ни за какую биографию или биографа ни перед Э. И. Лоноффом, ни перед его наследниками. Только случайная встреча с Эми Беллет — и, прежде всего, то, что я увидел ее такой хрупкой и изуродованной, уже почти чужой своему телу, — а потом покупка его книг и перечитывание их в отеле заставили меня так среагировать на Климана, с его намеками на страшный «секрет» Лоноффа. Если бы Климан был мне неизвестен и я, сидя дома, вдруг получил письмо от него, пытающегося втянуть меня в свои дела, то попросту не стал бы отвечать и, уж конечно, не грозил бы стереть его в порошок, посмей он не отказаться от своих замыслов. Действуя в одиночку, Климан вряд ли осуществит свой грандиозный проект, и, возможно, как раз мои яростные протесты, а не литературные агенты или издатели подтолкнули его к активным действиям. И вот я сижу здесь с Джейми и наконец нарушаю молчание вопросом:
— Но с кем я имею дело? Объясните, кто этот молодой человек?
— Что именно вы хотели бы знать? — осторожно спрашивает она.
— Почему он решил, что справится с этой работой? Как давно вы знакомы?
— С его восемнадцати лет. Его первого курса. Уже десять лет.
— Откуда он?
— Из Лос-Анджелеса. Отец — юрист. Занимается правовыми аспектами индустрии развлечений, известен зашкаливающей напористостью. Мать совершенно другая. Преподает в Университете Южной Калифорнии, если не ошибаюсь, египтолог. Каждое утро два часа медитирует. Говорит, что в удачные дни к концу медитации перед глазами плавает зеленый шарик света.
— Как вы с ней познакомились?
— Разумеется, через Ричарда. Приезжая в Нью-Йорк, они всегда устраивали ужин для его друзей. А когда приезжали мои родители, он всегда ужинал где-нибудь с нами.
— Итак, он вырос в интеллигентном доме.
— Точнее, с упрямым, напористым отцом и спокойной, интеллигентной матерью. Он способный. Очень способный. Проницательный. Напористость в нем тоже есть, что, вероятно, вас и отпугнуло. Но он очень не глуп. И нет причин опасаться, что он не сумеет справиться с книгой, — кроме той общей причины, что может помешать всякому.
— И что же это за причина?
— Трудность дела.
Она старательно взвешивала каждое слово, избегая вносить в него дополнительные оттенки. Пытаясь воздействовать своей невозмутимостью, ничего не интерпретировала, а лаконично отвечала на вопросы. Стремилась, чтобы возраст и статус не позволили мне взять над ней верх. И хотя явно гордилась тем впечатлением, которое производила на мужчин, пока не осознавала своей победы — того, что верх, безусловно, берет она.
— Каким он вам казался? — спросил я.
— Когда?
— Когда вы были друзьями.
— Нам было очень весело. Отцы обоих — твердые орешки, и мы охотно обменивались рецептами выживания. Поэтому так быстро сблизились: тема давала пишу для разных замечательных историй — и веселых и страшных. Ричард здоров, энергичен, всегда пробует что-нибудь новое, ничего не боится. Не держит камня за пазухой. Готов к приключениям, бесстрашен, свободен.
— А вас не заносит?
— Я стараюсь как можно точнее ответить на ваши вопросы.
— А можно узнать, чего он не боится?
— Презрения. Порицания. Его не сковывает потребность непременно быть с теми, с кем легко. Он не подвержен колебаниям. Целенаправленно идет вперед.
— И ладит с отцом, чья напористость просто зашкаливает?
— Думаю, битвы тоже бывают. Оба — бойцовские натуры, так что битвы неизбежны. Но все это не так серьезно, как если бы я вдруг рассорилась с матерью. Они могут облаять друг друга по телефону, а на другой день звонить как ни в чем не бывало. Так оно и идет.
— Расскажите еще.
— А что вы хотите узнать?
— Все что угодно из того, о чем пока умалчиваете. — Конечно, я хотел знать только о том. что связано с ней. — Вы ездили к нему в Лос-Анджелес?
— Да.
— И?
— Большой дом в Беверли-хиллз. На мой вкус, безобразный. Огромный, с претензией. И совсем неуютный. Мать коллекционирует то, что, вероятно, называют антиквариатом. Скульптуру, мелкую пластику. Все это выставлено в специальных витринах, утопленных в ниши, — слишком больших (как и все в этом доме) для хранящихся в них экспонатов. В доме не чувствуется тепла. Чересчур много колонн. Чересчур много мрамора. Гигантский бассейн в саду, чересчур строго распланированном и чересчур педантично ухоженном. Весь этот мир ему чужд. Он уехал учиться в Новую Англию. Потом перебрался в Нью-Йорк. Предпочел жить в Нью-Йорке и заниматься литературой, вместо того чтобы сделаться богачом, выжимающим из людей все соки, обитателем мраморного дворца в Эл Эй. Выжимать соки он сумел бы — прошел у отца хорошую выучку, — но ему этого не хотелось.
— Родители все еще не в разводе?
— Парадоксально, но так. Не представляю, что у них общего. Она занимается медитацией и уходит до вечера на работу. Он работает непрерывно. Думаю. просто живут под одной крышей. Ни разу не слышала, чтобы о чем-то разговаривали.
— Он с ними общается?
— Кажется. Ничего о них не рассказывает.
— И вряд ли позвонил родителям в день выборов.
— Вряд ли. Хотя в этот день говорить с ними было бы приятнее, чем с моими родителями. Они добропорядочные лос-анджелесские либералы.
