Ознакомительная версия.
Однако же, распределяя наследство, она убедилась, что на самом деле гораздо более, чем ей представлялось, вжилась в это сообщество суровых каталонцев, чье национальное достоинство зиждилось на целомудрии. Даже самые дешевые безделушки она распределила между теми, кто был близок ее сердцу, а именно — кто был близок к ее дому. Под конец она не была слишком уверена, что все сделала по справедливости, но одно знала точно: никто из заслуживавших того забыт не был. Все было подготовлено так тщательно, что нотариус с улицы Арболь, полагавший, что видел все на свете, не мог поверить своим глазам, когда она по памяти диктовала его писцам подробнейший перечень своего имущества с точным названием каждой вещи на средневековом каталонском, а вслед за тем — полный список своих наследников с указанием их рода занятий и адресов, а также места, которое они занимали в ее сердце.
После визита продавца захоронений она стала одним из многочисленных воскресных посетителей кладбища. Посеяла на своей делянке, как это сделали на соседней могиле, цветы для всех четырех времен года, поливала взошедшую газонную траву и стригла ее садовыми ножницами, пока она не стала как ковер в муниципалитете, и так сроднилась с этим местом, что в конце концов уже не могла понять, почему вначале оно показалось ей таким бесприютным.
В первое посещение кладбища у нее ухнуло сердце, когда она увидела у самого входа три безымянные могилы, но она даже не остановилась посмотреть на них, потому что всего в нескольких шагах находился бдительный страж. Но в третье воскресенье она воспользовалась тем, что он отвлекся, и исполнила свою мечту, одну из самых великих, — написала губной помадой на первом могильном камне, промытом дождями: Дуррути. С тех пор когда могла, она всегда писала — на одной, на двух или на всех трех могильных плитах, всегда твердой рукой, а сердце при этом заливало давней тоской.
Однажды в воскресенье, в конце сентября, она впервые присутствовала при погребении на холме. Три недели спустя холодным ветреным днем в могиле по соседству похоронили юную новобрачную. К концу года были заняты еще семь могил, но зима пролетела, а ее не тронуло, не задело. Она не испытывала ни малейшего недомогания, и по мере того, как делалось теплее и в распахнутые окна стал снова проникать бурливый шум жизни, она начинала чувствовать, что, пожалуй, в состоянии пережить загадочное откровение сна. Граф Кардона, проводивший самые жаркие месяцы в горах, по возвращении в город нашел ее еще более привлекательной, чем в ее поразительно молодые пятьдесят лет.
После многочисленных отчаянных попыток Мария дус Празериш все-таки добилась, что Ной стал находить ее могилу среди бесчисленных одинаковых могил на огромном склоне. Потом она упорно учила его плакать над пустой могилой, чтобы он по привычке продолжал делать это после ее смерти. Несколько раз она пешком водила его от дома до кладбища, по дороге обращая его внимание на различные ориентиры, чтобы он запомнил маршрут автобуса до Рамблас, пока не почувствовала, что натаскала его достаточно и может отправлять одного.
В воскресенье генеральной репетиции, в три часа пополудни, она сняла с Ноя весенний жилетик, отчасти потому, что лето уже ощущалось, а отчасти — чтобы не привлекать к нему внимания, и выпустила его. Она видела, как он трусил по тротуару, по теневой стороне улицы, — хвостик подрагивал над печальным поджатым задиком, — и с трудом сдержалась, чтобы не заплакать — и по себе, и по нему, и по стольким и таким горьким годам совместных мечтаний, — а потом увидела, как он повернул в сторону моря и скрылся за углом Калье Майор. Пятнадцать минут спустя на площади Лессепс она села на автобус до Рамблас, стараясь увидеть его так, чтобы он не заметил ее в окне, и на самом деле увидела его среди воскресной ватаги ребятишек: отстраненный и серьезный, он ждал на Пасео де Грасиа, когда загорится светофор для пешеходов.
«Господи, — вздохнула она. — Какой же он одинокий».
Ей пришлось ждать почти два часа под безжалостным солнцем на холме Монжуик. Она здоровалась с какими-то скорбящими, с которыми виделась в иные, менее памятные ей воскресные дни, хотя с трудом узнавала их, — прошло столько времени с тех пор, как она видела их в первый раз, на них уже не было траура, они уже не плакали и приносили цветы на могилы тех, о ком уже не думали. Немного погодя, когда все ушли, она услыхала мрачный рев, вспугнувший чаек, и увидала в бескрайнем море белый океанский пароход под бразильским флагом, и всей душою возжелала, чтобы он привез ей письмо от кого-нибудь, кто бы умер за нее в застенках Пернамбуку. В начале шестого, на двенадцать минут раньше срока, на холме появился Ной, роняя слюни от усталости и жары, но с видом одержавшего победу ребенка. В этот миг Мария дус Празериш одолела страх, что некому будет плакать над ее могилой.
А осенью она почувствовала горькие знаки, которых не могла разгадать и которые тяжестью ложились на сердце. Она снова стала пить кофе под золотистыми акациями на Часовой площади, выходя в пальто с воротником из лисьих хвостов и в шляпке с искусственными цветами, такими давними, что они снова вошли в моду. Она заостряла инстинкты. Пытаясь объяснить себе томившую ее тоску, она вслушивалась в трескотню женщин, торговавших на Рамблас птицами, в тихие разговоры мужчин на книжных развалах, которые впервые за многие годы не говорили о футболе, в глубокое молчание тех, что были изувечены войной, — они кормили хлебными крошками голубей, — и во всем находила безошибочные знаки смерти. К Рождеству на акациях загорелись разноцветные огоньки, с балконов зазвучали веселые голоса и музыка, и толпы туристов, далеких от нашей судьбы, заполонили кафе под открытым небом, но даже и в празднике ощущалось сдерживаемое напряжение, какое предшествовало тем временам, когда анархисты стали хозяевами улицы. Мария дус Празериш, которая жила в ту пору великих страстей, не могла подавить беспокойства и первый раз проснулась среди ночи — страх сдавил ее. Однажды ночью агенты Государственной безопасности пристрелили у нее под окном студента, который толстой кистью написал на степе: «Visca Catalunya lliure».[16]
«Боже мой, — подумала она с удивлением, — такое чувство, будто все умирает вместе со мной!» Похожую тоскливую тревогу она переживала только совсем маленькой девочкой, в Манаусе, за минуту до рассвета, когда бесчисленные ночные шумы вдруг стихали, воды останавливались, время словно начинало колебаться, и вся амазонская сельва погружалась в бездонную тишину, которую можно сравнить лишь с тишиною смерти. И вот в обстановке этого невыносимого напряжения в последнюю пятницу апреля, как обычно, пришел к ней ужинать граф Кардона.
Его посещения уже давно стали ритуалом. Граф приходил всегда в одно и то же время — от семи до девяти вечера, с бутылкой каталонского шампанского, завернутой в вечернюю газету, чтобы не привлекать внимания, и коробкой трюфелей. Мария дус Празериш приготовляла для него запеканку и нежного цыпленка в собственном соку, излюбленные кушанья местных каталонцев в старые добрые времена, и большое блюдо фруктов, соответствовавших времени года. Пока она возилась на кухне, граф слушал граммофон — отрывки из итальянских опер в лучших записях — и прихлебывал из рюмки медленными глотками опорту, так что ему хватало как раз, пока звучали пластинки.
После ужина, длинного, сдобренного хорошей беседой, они предавались любви по памяти, что всегда оставляло у обоих привкус катастрофы. Перед уходом, всегда встревоженный приближением ночи, граф оставлял в спальне под пепельницей двадцать пять песет. Такова была цена Марии дус Празериш в те времена, когда он познакомился с ней в отеле на Паралело, и это оставалось единственным, что не тронула ржавчина времени.
Ни он, ни она не задавались вопросом, на чем зиждилась эта дружба. Мария дус Празериш была обязана ему незначительными одолжениями. Он давал ей удачные советы относительно того, как распоряжаться накоплениями, научил определять истинную ценность украшавших ее квартиру вещей и содержать их таким образом, чтобы не обнаружили, что вещи эти — краденые. Но главное — именно он указал ей путь к достойной старости в районе Грасиа, когда в доме терпимости, где она провела всю жизнь, нашли, что для современных вкусов она слишком потрепана, и хотели отправить ее в тайный притон вышедших в тираж профессионалок, которые за пять песет обучали любовным занятиям мальчишек. В свое время она рассказала графу, что мать продала ее, четырнадцатилетнюю, в Манаусском порту и первый же офицер с турецкого судна безжалостно пользовал ее все время, пока пересекали Атлантический океан, а потом бросил — без денег, без языка и без имени — среди топких огней на улице Паралело. Оба сознавали, что у них мало общего, и никогда не чувствовали себя более одинокими, чем когда бывали вместе, но ни один из них не решался поступиться очарованием привычки. Потребовался всплеск национальных чувств, чтобы оба в одно и то же время поняли, как они друг друга ненавидели при всех нежностях на протяжении стольких лет.
Ознакомительная версия.
