Но вскоре Луис, к своему ужасу, обнаружил, что чудеса ему наскучили; это казалось невероятным, и он много размышлял и приходил к выводам, что чудеса велики, а сам он — ничтожество. Ночами Луис долго не засыпал, отстаивая свои привычные убеждения от вторгшейся в его душу ереси. Но с той минуты, как он ощутил в себе эту слабость, он уже не мог отделаться от мысли, что ему больше нечему учиться у машин. Он скорее умер бы, чем открыто сознался в этом; Капитан соображал куда лучше, чем он, и Луис явно мог бы еще многому научиться. А если так, шептал ему суровый внутренний голос, значит тебе просто неинтересно учиться. Неправда, кричал он про себя, это только потому… потому…
Его спасало и поддерживало лишь преклонение перед Капитаном, которое ничуть не поколебали эти лихорадочные сомнения. По-прежнему мать Капитана, спотыкаясь о провода и деревянные сооружения, прогоняла Луиса домой, но в конце концов дезертировал не Луис, а Капитан; он открыл для себя новые стороны жизни, о которых не полагалось болтать, и отдалился от Луиса. Это случилось внезапно, и еще с неделю Луис упрямо ходил в дом Капитана, неумело копаясь в радиоприемнике, а Капитан иногда заглядывал и исчезал, а то и не появлялся вовсе. Потом Капитан заявил, что дело закончено, и Луис может больше не приходить. Было ясно, что Луис совершил какой-то проступок или же оказался плохим товарищем, и память о светлых, веселых часах потонула в обиде. Луис даже не заметил, как постепенно затихала его борьба с ересью.
И вряд ли он сознавал, как участились его визиты к деду: если раньше он забегал только на минутку, чтобы молча поглазеть на старика, то теперь часами просиживал на полу, обложившись книгами, которых у дедушки Саксла было больше, чем у кого-нибудь. Он забрасывал деда вопросами, делился с ним мыслями, и они вместе старались уразуметь, что за штука квадратный корень из минус единицы, который однажды попался Луису в какой-то книге. Они так и не могли понять, и дедушка превратил это в своего рода пароль.
— Эй, мальчуган, чему равен квадратный корень из минус единицы? — кричал он с веранды, завидя на дорожке Луиса.
— Этот вопрос надо еще изучить, — откликался Луис.
Шутя и болтая, они скользили по поверхности множества тем. Да и трудно было ожидать большего — слишком велика была разница между ними. Дед не мог преодолеть рассеянности, которая как бы припорашивала его мысли даже во время разговоров с внуком. Он то и дело забывался и умолкал, иногда ни с того ни с сего начинал суетиться или, наоборот, сам того не замечая, застывал, уставившись куда-то в пространство, и тогда, вспомнив о каком-нибудь параграфе, отмеченном вчера в книге, мальчик уходил в дом.
Соседи считали его примерным внуком, а иные с беспокойством следили за его приходами и уходами.
— Все-таки нехорошо, что ребенок целыми днями сидит со стариком, даже если это его дед.
— Тем более такой больной и вообще… Ребенок должен играть.
— Конечно, у евреев очень дружные семьи.
— Все равно, ребенку надо играть.
В те дни, когда Луис не ходил к деду, он играл с жившим напротив Чуркой Брэйли — во дворе у него был большой сарай. Здесь мальчики мастерили самокаты; в сарае было полным-полно ящиков, старых велосипедных колес и другой полезной рухляди; и если Луису наскучили чудеса, то мастерить вещи, которые придумывал он сам, ему никогда не надоедало. В сарай постоянно забегали другие мальчики, и все вместе они делали самокаты, учились курить и рассуждали о девочках.
Он ходил в сарай днем, после школы, и под вечер, после обеда, но эти занятия не поглощали его целиком. Соседи замечали, как часто он навещает деда, а Чурка замечал его частые отсутствия и его отчужденность, когда он бывал в сарае. Поскольку у Луиса был дед, который перенес два сердечных припадка и каждую минуту мог умереть, Чурка причислял его к особой касте, а поскольку он был еврей, ему разрешалось отличаться от прочих — от него это даже требовалось. Но Луис знал, что Чурка думает почти то же, что и соседи.
Постепенно Луис так далеко отошел от интересов сарая и бульвара, что это многим стало бросаться в глаза, но сам он уже настолько вжился в мир дедушкиных книг, что мнение других его мало трогало. Центром этого мира, его солнцем, его точкой опоры было одиннадцатое издание Британской Энциклопедии, много лет провалявшееся в дедушкином доме без употребления. Указатель давно затерялся, затерялся и том от «ЛОР» до «МЕХ», но оставалось еще двадцать семь миров, полных чудес, которые были вне сомнений, вне скуки и, говоря откровенно, вне его понимания. Листая бесконечные страницы, Луис поглощал одну за другой статьи, сулившие пищу его любознательности, которая была еще такой неразборчивой, что пищей для нее могло служить что угодно. Не имея указателя, он следовал за ссылками и примечаниями, в какие бы дебри они его ни заводили. Гюйгенс, воздушный насос и теорема трех тел (см. то-то, см. то-то, см. то-то). Жадность его была велика, хоть и совсем бесцельна, и в конце концов Луис стал упиваться мечтами, в которых видел себя ученым, а какой специальности — он и сам не знал; он натыкался на целые горы неизвестного и старался сравнять их с землей, доискиваясь каких-то еще неясных истин.
И вот однажды вечером (таким же, как сейчас) он впервые нащупал почву для своих мечтаний и соприкоснулся с истинным величием. И все это благодаря единственному тому «Избранных сочинений» Томаса Хаксли, уцелевшему из полного комплекта, который дед приобрел в 1895 году, когда, обуреваемый жаждой знаний, он находился под впечатлением панегириков, появившихся в связи со смертью великого английского биолога. Лежа на полу в передней дедушкиного дома, как раз возле двери, за которой он когда-то стоял рядом с матерью, прислушиваясь к дребезжанию звонка в тихом доме, Луис прочел то, что вещал Хаксли с высокой, но не такой уж недоступной вершины:
«В процессе своей работы философ-натуралист порою сознательно, а чаще всего случайно находит немало такого, что обладает чисто практической ценностью. Велика радость тех, кому идут на пользу подобные открытия, они видят в науке Диану — покровительницу всякого ремесла. Но пока звучат крики ликования, пока пена и обломки, выброшенные потоком научного исследования, превращаются в заработную плату для рабочих и прибыль для капиталистов, огромные валы исследовательской мысли уносятся все дальше в безбрежный океан неведомого».
О, вот куда я буду стремиться! — воскликнул про себя Луис. Он еще раз перечел эти слова, они росли и ширились в его мозгу, слепили его глаза. Он перевернулся на спину и поглядел на желтоватый свет запыленной лампочки, которая свисала с потолка над его головой. «Все дальше, в безбрежный океан неведомого», — шептал он и видел перед собой огни бакенов на вспененных валах; огни медленно поворачиваются, лучи, медленно кружа во тьме, прорезают четкие светлые дорожки в зубчатых грядах волн, лучи золотятся в черной тьме, колыхаясь, подступают все ближе и вдруг заливают Луиса на гребне волны ослепительным светом.
О нет! О нет!
— И чего им надо? Вы немножко вздремнули? — говорила Бетси и после небольшой паузы наклонилась ближе: — Луис! О Луис, я сейчас…
Он чувствовал, как где-то глубоко внутри него вздымается, готовясь рухнуть, неудержимая волна. Он был бессилен, он не мог произнести ни слова, говорить было труднее всего. Волна все нарастала, становилась плотнее и вдруг обрушилась, наполнив его чем-то, что выливается через рот на пижаму, на одеяло, и тут же накатилась еще волна. Он слышал, как негромко вскрикнула Бетси, и видел возле себя ее мелькающие руки. Он увидел также, хотя не сразу понял, что это такое, свою руку, покрытую белыми и красными пятнами, огромный волдырь меж двух пальцев и стекающие капли воды. Рука была протянута вперед и приподнята над одеялом, как бы избегая всякого соприкосновения с окружающим. Она висела в воздухе, освещенная желтым, проникшим сквозь жалюзи светом, И, взглянув на нее, Луис невольно откинулся назад и уперся головой в спинку кровати. Он пытался заговорить с Бетси, чувствовал, как шевелятся его губы, но не мог издать ни звука. Глядя на свою руку, содрогаясь от сухих рвотных спазм, он изогнулся в кровати, словно придавленный тяжестью, не дававшей ему подняться.
7.Бетси весь вечер просидела в палате Луиса, ухаживая за ним, угадывая все его желания, и в конце концов заставила его уснуть. Жестокая рвота, которой закончился день, могла, по мнению Бетси, оказаться даже благотворной: должно быть, организм таким путем избавлялся от каких-то неизвестных ядов. В начале одиннадцатого она тихонько выскользнула из палаты и медленно пошла по коридору, заглядывая по пути к другим больным. Всюду было темно, но в трех палатах ее окликнули и спросили про Луиса. Она, не кривя душою, ответила, что ему гораздо лучше и что он совершенно спокойно спит. Наведя в палатах тишину, она пошла дальше. Две ночные сиделки уже были на своих постах и получили от нее исчерпывающие инструкции. Никто не стонал, не вскрикивал, не метался в постели. И когда Бетси унесла шорох своего накрахмаленного халата вниз, весь этаж погрузился в полную тишину.
