От меня не скрылось, что господин Куглер вдруг начал пристально разглядывать меня, откровенно и обдумывая какую-то ситуацию, а через некоторое время он сделал мне знак рукой, призывая подойти к нему и сесть рядом с ним. Он доверительно сообщил мне, что учительский корпус решил почтить память фрау Петерсен прощальной церемонией в актовом зале в следующую среду. «Само собой разумеется, что кто-то из учеников должен произнести речь в память о своей учительнице, и так как вы, Кристиан, являетесь спикером класса, то я подумал о вас, и не только я, — сказал он, — эта минута молчания должна стать достойным момента траурным торжеством». Я не мог, Стелла, не мог я принять его предложение, потому что, стоило мне только представить, чего от меня ждут и что будет позволено сказать, во мне всколыхнулись воспоминания, с такой силой охватившие меня, что я не смог их прогнать: я видел перед собой подушку, пространство, которое мы для себя открыли и делили друг с другом. Я понял, что не могу рассказывать об этом в школе, хотя бы потому, что эти откровения грозят мне потерей того, что было для меня важнее всего на свете — может, не надо все это тревожить, а просто хранить в полном молчании то, что делало нас счастливыми. Нет, Стелла, я отказался говорить на траурной церемонии. Куглер очень сожалел об этом, и я попросил у него извинения за мой отказ. Мне расхотелось и дальше оставаться среди гостей, участников захоронения, которые теперь ели и пили и ходили от столика к столику, обмениваясь впечатлениями по поводу только что пережитого. Я не хотел и я не мог, у меня было только одно желание — остаться одному.
Мне показалось, как раз наступил подходящий момент молча удалиться, когда раздался мощный гул сильного мотора — приближалась быстроходная лодка, все встрепенулись, и тут показалась моторка, наверняка приписанная к одной из ближайших военно-морских баз, она тянула за собой на длинном тросе парусник — парусное судно со сломанной мачтой. Меня не удивило, что такая лодка оказывала посильную помощь, флот порой брал на себя исполнение таких услуг, приходил на помощь каждому, кто попадал в открытом море в беду, доставляя потерпевших аварию к родным берегам. Это была все та же злополучная Полярная звезда, которую они, очевидно, залатали по мере возможности и теперь волокли куда-нибудь на верфь при военно-морской базе, Тордсен тоже так предположил. Полярная звезда — я хотел бы все-таки узнать, кому пришла в голову мысль назвать так парусник. Не спеша маленький караван прошел мимо нас, на борту никого не было. Даже не сама буксировавшая парусник лодка, а лишь увиденная картина навсегда будет жить в моей памяти, так я предположил и не ошибся.
Я отправился домой, пошел вдоль пляжа, у меня болели глаза. Под ногами шуршали и трескались высохшие половинки ракушек, моего ухода, похоже, никто не заметил. Я заблуждался. Там, где на берегу лежала килем вверх перевернутая старая корабельная шлюпка — облезшая и непросмоленная, — меня окликнули, на шлюпке сидел господин Блок, мой школьный директор, его не было за столиками в кафе, он выбрал это место, чтобы побыть одному. Вялым жестом руки он призвал меня сесть рядом с ним. Ему, всегда такому чопорному и сдержанному, однажды уже унизившему меня, приспичило поговорить со мной. Какое-то время мы молча сидели друг подле друга и смотрели вслед буксиру с парусником, они удалялись в открытое море, но вдруг он повернулся ко мне, посмотрел на меня явно благожелательно и сказал: «Мы соберемся в актовом зале, Кристиан, на траурную церемонию. В память о фрау Петерсен будут произнесены речи». — «Я знаю, — сказал я, — я только что об этом узнал». — «Вы спикер класса, — сказал он, — мы так подумали, что вы произнесете несколько слов от лица учеников, совсем коротко, только слова признания, несколько добрых слов о том, что значит для вас утрата такой многоуважаемой учительницы». Я молчал, тогда он продолжил: «Если я не заблуждаюсь, эта утрата коснулась вас лично». Я только кивнул и не смог справиться с тем, чтобы на глазах не выступили слезы. Он воспринял это без всякого удивления, даже погладил меня по руке, задумался на мгновение, а потом спросил: «Итак, Кристиан?» Я почувствовал, что мой отказ разочарует его, тем не менее сказал: «Я не могу». Когда он спросил меня о причине моего отказа, я не ответил ему, ведь в лучшем случае я мог сказать только одно: «Слишком рано, возможно даже, чересчур рано для меня». Он не рассердился и только захотел под конец узнать: «Но в траурной церемонии вы примете участие?» — «Да, приму».
Генрих Детеринг
профессор Гёттингенского университета, специалист по новейшей немецкой литературе и сравнительному литературоведению
Это простая история. Ученик влюбляется в молодую учительницу английского языка, возникает затруднительная ситуация, все заканчивается несчастным случаем и внезапной смертью возлюбленной. Надеясь удержать непоправимое в словах, влюбленный юноша наконец находит эти слова, которых ему не хватало во время школьной траурной церемонии: из минуты молчания рождается повествование.
Своеобразная интрига новеллы Зигфрида Ленца едва ли вытекает из ее простого сюжета, гораздо в большей степени из сдержанного повествования, его камерно-музыкальной точности и удивительного такта. Сравнимо в какой-то мере разве что с «Бегущей лошадью» Мартина Вальзера — переплетение лейтмотивов и предметных символов проистекает как бы само собой, обусловленное особым вниманием к реалиям действительности. Там это пейзажи Боденского озера, тут морского побережья Балтийского моря. Это пейзажи Шторма и Андерсена, маленькая, скупыми штрихами нарисованная гавань, прибрежный порт вблизи датской границы, оказывающийся местом действия трагедии. Естественные природные силы в прямом смысле вершат человеческой жизнью — пусть и низведенные до малого формата будничных событий.
Речь не идет о дикой или цивилизованной природе, а исключительно только о маленькой гавани и Птичьем острове, о рифе в морских глубинах, о штиле и штормовых порывах ветра на морском пляжном берегу; не о сжигающей страсти любви, а всего лишь маленьком пятнышке, прожженном сигаретой на гостиничной простыне. То простое обстоятельство, что отец рассказчика, будучи «ловцом камней», вытаскивает из морской глубины валуны и насыпает их на подразрушившийся мол, делает возможной небрежно брошенную фразу в духе Хемингуэя в ответ шотландскому эксперту: «We are only fishing for stones».
Каждая деталь в этом описанном мире может постоять за себя, чем обязана той тщательности, с какой каждая из них служит эффекту реального. Практически можно даже не заметить, что директора гимназии, столь официозное олицетворение образовательного учреждения, зовут «Блок», а учительницу — «Стелла». Это имя может не только всколыхнуть воспоминания о таких литературных образцах, как персонажи Свифта[34] и Гёте,[35] оно окружает также возлюбленную особой священной аурой. Стелла Марис становится среди этого совершенно буднично изображенного мира рыбаков и бортрадистов для взрослеющего ученика и возлюбленного буквально восходящей над морем Полярной звездой, морем, которое погубит ее самое. Только тот, кто постигнет этот второй смысл имени, поймет ту дикую эмфазу, с которой рассказчик неожиданно посылает вдогонку своей умершей возлюбленной «хвалу» и «славу» в ее честь.
Одновременно она и Ундина, дух воды, эта необыкновенно женственная, «сказочно» красивая женщина: «морская дева»[36] Андерсена, которая умирает, покинув среду своего обитания. Незаметно и довольно рано обозначены приметы грядущего бедствия. Это и ее романтическая склонность к валунам, словно это окаменевшие живые существа; или мы видим ее волосы, всегда по-мальчишески коротко подстриженные, спадающими умирающей на лоб; «морское чудище» ищет для себя, как и каждый год во время морского праздника, «морскую деву» — фольклорный аттракцион для туристов. А когда в конце ее тело, обратившееся в пепел, возвращается в лоно природы, что реалистично мотивировано в сцене, где его высыпают в море, Стелла поднимается как «звезда» в небо, к дочерям воздуха, в воздушный и возвышенный мир повествования.
Новеллистическое морское путешествие Ленца благополучно минует как патетику Сциллы, так и сентиментальность Харибды, и все благодаря экономности выразительных средств и широте перспективы, в которой раскрывается это повествование. В той же самой языковой среде, в которой «мы шлепали по мелководью», звучат по радио песни Рэя Чарльза и ведутся беседы о Фолкнере, а учебное чтение Оруэлла порождает политические сомнения. И насколько отчетливо просматриваются реминисценции к традициям классической новеллы, настолько же непринужденно соотносятся эти эпизоды с кинематографическим монтажом, наплывом одних сцен на другие и неожиданной сменой времени действия и перспективы. Противоречивость между привязанностью к памяти о возлюбленной и освобождением от гнета воспоминаний не может быть передано проще, чем путем постоянной подмены интимного обращения на «ты» и дистанцией обращения в третьем лице: «Она подошла к окну, словно ты что-то искала».
