Редакторы дали ему попробовать себя в роли корректора, к чему у него оказались особые способности — наконец-то пригодились его доныне скрытые знания и педантичность. В день своего повышения он встретил Мириам на вечеринке у друга и, благодаря успеху на работе, набрался смелости и пригласил ее на свидание. Вскоре он в нее влюбился. Но боялся представить ее своему лучшему другу, опасаясь, что сам он, Герман, в сравнении с ним покажется ей недостаточно привлекательным. Тем не менее, когда Джимми в следующий раз оказался в городе, Герман решился и пригласил их обоих на ужин. Весь день он нервничал. Как ни странно, за ужином Джимми смотрелся довольно жалко: его мексиканские романтические похождения казались какими-то детскими, а литературные эксперименты — не доведенными до ума. Он, почти не смолкая, нахваливал своего друга, рассказывая, как хорошо тот учился в школе в Балтиморе (вранье), как успешно показывал себя в колледже (огромное преувеличение) и о блестящем будущем, которое гарантированно ожидало мистера Германа Коэна (маловероятно). После ужина они попрощались. Герману было непривычно расставаться с Джимми и идти домой с Мириам: ему с его самым давним другом еще было о чем поговорить.
Мириам сказала, что Джимми ей понравился, хотя она и не поняла, почему Герман так из-за него суетился. Но до Германа дошло, что друг просто устроил представление, чтобы произвести на нее именно такое впечатление. Провожая Джимми на вокзал, он заметил, что у того из сумки торчит «Улисс».
— Это все та же книга, которую ты носил с собой в школе? — поинтересовался он. Джимми раскрыл томик. Страницы были вырезаны, и в прорези лежала кожаная фляжка. — Так же не всегда было, а? — спросил Герман. Джимми предложил ему сделать глоток и сказал, что очень рад видеть друга с девушкой, видеть его счастливым. Герман покраснел. — Что у тебя тут за отрава? — поинтересовался он. Джимми отпил, словно проверяя, и сообщил, что это его любимый напиток — ром Барбанкур.
Герман внимательно читает свою библию с экрана компьютера, дробя зубами твердые конфеты. С тех пор как приехал Джимми, Герман стал относиться к ней с антипатией. Это всего лишь перечень его жалоб, нытье в алфавитном порядке. Впрочем, хватит рефлексировать. Пора работать. Он возвращается к правке про Садизма Хусейна. Вызывает Харди к себе в кабинет.
— Я надеялась, что мне удастся остаться безнаказанной, — говорит она.
— Присаживайся.
— Ошибка закралась при корректуре, — так оправдываются все журналисты.
— Кто это был?
— Не скажу.
— Скажешь.
— А если не скажу, пытать, что ли, будешь?
— Возможно. Это, случайно, была не Руби Зага? Хотя не важно, кто это был. В любом случае из-за него мы выглядим как сборище олухов. Послушай, у тебя добротные статьи. И ты хорошо пишешь — от меня это наивысшая похвала. Ты — один из самых сильных членов нашей команды. Я надеюсь, что ты это поняла, — он постукивает пальцем по монитору, на котором светится статья про Садизма Хусейна. — Но я должен заботиться о нашем авторитете.
— Я понимаю. Дело в том, что…
— Погоди, погоди. Если наша цель — авторитет, а на данный момент у нас кроме него почти ничего не осталось, тогда нам надо стараться поддерживать репутацию сильных членов нашей команды. В общем я подумал, что, может, следует убить Садизма Хусейна.
— Серьезно? — спрашивает она. — Спасибо, спасибо, спасибо. Я никогда больше не буду доверять автоматической проверке орфографии.
— Так значит, это была ты.
— И я выучу словарь, обещаю.
— Словарь-шмоварь.
— Библию, — исправляется она. — Я выучу библию.
— Так-то лучше, — Герман отпускает ее и сбегает, чтобы пообедать с Джимми в «Каза Блеве», закусочной, расположенной в палаццо XVI века у Ларго Арджентина. — Я водил тебя туда, когда ты приезжал в прошлый раз, помнишь? — говорит Герман. — С Деб.
Джимми хмурит лоб, но вспомнить не может. Он говорит, что стал все забывать.
— Со мной то же самое, — поддакивает Герман. — Раньше все помнил, а теперь память ни к черту. У меня новая техника: я все записываю. Списки. Вот мое решение. — Он лжет. Память у него до сих пор безупречна. — Составляю длиннющие списки по всякому поводу. Подумай над этим. Помогает. Когда у меня появляется идея, хотя «идея» — это, конечно, громко сказано, — в общем, когда появляется любая мыслишка насчет газеты, я ее записываю. Слава богу, я не пытаюсь заниматься такими сложными вещами, как ты. Тобой я просто восхищаюсь. Я бы ни за что не смог написать книгу, — он резким взмахом расправляет салфетку и кладет ее на колени. — Можно расспросить тебя о ней? Хотелось бы узнать… надеюсь, это не слишком нескромно, но мне интересно, ты взял с собой рукопись? Но самый главный вопрос, наверное, это когда мне можно будет ее прочесть? Ты, если хочешь, можешь спокойно работать у меня дома. Тебе не обязательно ходить со мной обедать. Можешь сидеть в моем кабинете, я буду приносить тебе суп или чего захочешь. Я несколько лет в Нью-Йорке носил писателям еду и питье — уж с этим я справляюсь отлично! Серьезно, я был бы очень рад, если бы ты поработал тут. И еще я был бы польщен, если бы мог посмотреть на книгу и что-то подсказать. Но, опять же, не хочу тебя обязывать. Ладно, прости, я заткнусь.
Когда в 70-х Герману предложили работу в газете, он поначалу колебался: уезжать в Европу, когда Джимми еще не устроился, казалось неправильным. Хотя, с другой стороны, Джимми уже даже не жил в Нью-Йорке. Его мексиканский роман закончился неудачно, и вместо того чтобы вернуться на Манхэттен, он стал работать рекламным фотографом для шоу наездников и разъезжать по штатам в грузовиках с техническим персоналом. Иногда он писал Герману о своих скитаниях, но нечасто. Письма получались захватывающими, события в них описывались крайне неординарные. Герман хранил их в коробке вишневого дерева — они еще пригодятся, когда он будет писать биографию. Он воображал себе жизнь друга: тот срывался с места по первой прихоти, бросал работу, когда она ему надоедала, гулял ночь напролет, а наутро просыпался в постели с незнакомкой. Германа это слегка возмущало, словно он косвенно расплачивался за свободу Джимми. Мириам уговаривала Германа согласиться на работу в Италии, к счастью, их дочь была еще довольно маленькой, чтобы легко перенести переезд. Предложение действительно было очень заманчивым: работа в международном издании прельщала Германа своей космополитичностью. Он думал, что именно такая газета может оказаться под мышкой у потрепанного жизнью романиста или шпиона. К тому же в 70-х в редакции было весело: там появился новый и весьма изобретательный главный редактор по имени Мильтон Бербер, коллектив был молодым и энергичным, атмосфера царила оживленная. Так что Герман согласился и настоятельно звал Джимми задарма пожить в Риме: он приглашал его к себе, говоря, что тот может писать у него, сколько ему захочется. (Естественно, в рамках, установленных Мириам.)
Вместо этого Джимми осел в Аризоне с Деб, которая занималась плетением ковров и растила маленькую дочь. Джимми женился на ней и, чтобы содержать семью, выучился на помощника юриста. Когда Герман, наконец, познакомился с Деб, он был разочарован: он ожидал, что это будет чудо-женщина, а она таковой не оказалась. Его расстраивало, что Джимми ведет заурядную жизнь в Аризоне, тогда как мог бы блистать в Риме. Герман с легкостью устроил бы друга в газету и часто ему это предлагал.
Они сидят в «Каза Блеве», им приносят счет, и Джимми достает кредитку.
— Нет, нет, — протестует Герман, — я заплачу. Это же у меня постоянная работа.
Но Джимми стоит на своем.
— Ладно, тогда выслушай мое предложение, — говорит Герман. — Я позволю тебе заплатить на одном условии: ты для меня что-нибудь напишешь, какую-нибудь статью, что захочешь, а я опубликую это в газете. Что скажешь? Естественно, за деньги, хотя после сокращения бюджета мы фрилансерам платим паршиво. Зато писать можешь о чем угодно. Колонку, что-нибудь забавное — что надумаешь. Я почту за честь тебя напечатать. Как тебе такая идея?
И вот ночью Джимми садится за компьютер — худое лицо склоняется к экрану, изящные пальцы повисают над клавиатурой. Герман оставляет его одного, закрывая за собой дверь, и победоносно потрясает кулаком. Проходит час, Герман ходит туда-сюда по кухне, нервно поглощая один кусок домашней лимонно-фисташковой поленты за другим и изучая кулинарные книги. Потом он подходит к комнате, в которой стоит компьютер, прижимается ухом к двери и слышит, как друг неспешно стучит по клавиатуре. Джимми выходит почти в два часа ночи. Статья светится на экране, а принтер ему включить не удается. Он устал, так что желает другу спокойной ночи и идет спать.
К концу 80-х Деб решила развестись с Джимми. Несколько лет спустя они снова поженились. Но вскоре она решила бросить его во второй раз, что было для него крайне болезненно, и он сбежал в Лос-Анджелес. Там он занимался фрилансом: работал помощником юриста и благодаря этому держался на плаву. Но медицинской страховки у Джимми не было, так что когда у него сгнил коренной зуб, он выдернул его сам плоскогубцами. Делал он это напившись, и получилось неудачно: зуб раскололся, и в окровавленной десне остались осколки. Герман чисто случайно позвонил другу через несколько дней: тот рассказал ему про зуб и про то, что после его удаления поднялась температура. Герман настоял, чтобы Джимми сходил в поликлинику. В пункте неотложной помощи ему сказали, что рана загнила. Пока он ждал зубного врача, с ним случился сердечный приступ. Тогда Джимми было пятьдесят шесть лет, но из больницы он вышел стариком. За последующие месяцы он постарел еще больше, стал забывчив и тревожен, ему постоянно казалось, что к нему кто-то подкрадывается. Джимми бесконечно проверял, закрыты ли окна и двери, выключен ли газ. Он часто отказывался от работы в компании, с которой он сотрудничал как фрилансер, ссылаясь на то, что болен, а потом и вовсе уволился, точнее, его заставили. Тогда Герман этому обрадовался: наконец Джимми сможет посвятить себя писательству. Он всегда говорил, что закончит книгу, когда выйдет на пенсию.
