— Да? Нет, без балды? Жал-ка. Побегли осмотрим тогда сокровища. Накопали мы кучу реликвий. Елена Федоровна!
— А!
— Не пугайтесь, я это, Свиридов. Дремется? Ляжьте сосните. В смысле — бай. Ну, кровать, отдых, подушка. Понятно?
— Очень понимаю.
Палатки занимали гладкую площадку, за ней берега провала раздавались просторней, глубже. Народу рылось — тьма; гнулись и разгибались кругом. Копали уступами, ступенями — ямища раскопа походила на цирк, На донном пятачке торчала железная дура и запятнанный соляркой движок на колесах.
— Бур, — причмокнул Свиридов. — Экскаватор не затянуть, а я промыслил…
— Чо ж вы такое место неудобное выбрали?
— На людей я зря, люди — ангельские. Пара кандидатов, студенты-историки, а так — с птицефабрики. Все руками, и бережно. Древности хрупкие, лопаткой ширнешь и — утеряны. А находки всякий день. Да какие! Вон плакат, что нашли за сегодня. Кандидаты вечером про каждый горшок прямо сказку читают, а кончим, народ по хатам деткам знания понесет. Народный университет. Думают, в поле коммунисты город построили. Нет же — сыскались корни. Пока не объявляй. — Он схватил мое плечо. — На всю державу прозвеним. На мир! Трое немцев раскопали город один и слышны. Но что их три против двухсот пятидесяти двух русского народа и караульной роты с приданными пулеметами?! Хочешь, тебе шепну? Мы здесь не один город раскопали. Мы — все раскопали. Ты понял? Слазий, я тут сбегаю, семь секунд. Измуздыкал меня — содержание жидкого…
И шариком ускакал; по деревянным лестницам, с уступа на уступ, я спустился на дно, работники мешкали и оборачивались.
Солнце сочилось ровно над маковкой. И ни с какого боку дно круглое, вроде ведерного, не берегла тень, но от плотносырой глины сквозило погребной прохладой. За буром даже стояла лужа стеклянно ровной и пустой воды шириной в самосвальный кузов — студеная; я смочил пальцы и не углядел ключа, выталкивавшего бы наружу водяные бугры и пузырики — нету, словно дождем набузовало по пояс; я почуял неприятность. Как и не уезжал. Один, а толком не шелохнешься — прижало, пасть провала набита небом, не продыхнуть, его не держат шершавые склоны, разинутые старческими деснами, тяжко-стиснутый нажим прет вниз, где втыкают-просеивают лопаты, разгоняя напор по резьбе уступов, и все врезается в бур, меня, гладкую лужу, все смотрят — я покарабкался наверх.
Археолог Елена Федоровна следить за мной бросила, постелила на верхнем уступе тряпку и протянулась загорать, укрыв шляпой очки.
Свиридов перенял меня на второй же лестнице и увлек пройтись.
— Драгоценность в чем? Русский города строил нерадиво. На кой строить, ежели завтра наедут, пожгут либо переселют? Оттого всегда строились на голом, в поле. И страна расползлась, потерялась, родина вышла неявственной. Присовокупите хилую русскую память: никто ж не помнит, кто отцы. Посему безверие, непризнание переселения душ. А вы?
— Не верю.
— Отсюда вам гиблемость. Все разметали: дом тут, двор там, отхожее место — у соседа в малине: скифы, Киев, Владимир, Москва и дальше, А мы Россию выручим! Мы живую воду нашли. Тут, — Свиридов ткнул перстом наземь. — оказалось, здесь русские жили всегда! Вечный город, Рим! Только еще лучше. Светлояр — единственный неподвижный город. Мы, ей-богу! — нашли всю историю по векам. От неолита. Ступени — по векам, один на одном.
— Как гробы.
— Вам невдогад, — всплеснул руками прапорщик. — Как широко объявим и город завиднется — Россия не сможет бечь. Бегство наше нутряное пресечется. Начнем строиться! Россия остановится. Все равно что жениться. Блудить начали с Дона, исток Дона нас и возвратит. Президент понимает, я уверен, приезжает объявить. Дело не в валюте на местное благоденствие, конец яремщине! Мы вернем, воскресим ее…
— Слушьте… Но как вас звать?
— Прапорщик Свиридов.
— Да не, имя-отчество.
— Мое-я? — Прапорщик сморгнул и потрогал на рубахе карман. — Елена Федоровна. Тьфу ты, отставить! Евгений Федорович! Короче, Федька, чего нам фуфыриться.
— Федор... — Я поозирался: землекопы сели в стороне курнуть по очереди. — Слушьте, мне Иван Трофимыч все рассказывал.
— Все?
— Что вы копаете понарошку. На самом деле — нет ничего.
— Как? Дак… Откуда ж?
— Передо мной-то чо выкобеливаться?! Откуда-то возите.
— Возим?! — взвизгнул Свиридов, лапнув ладонями щеки. — Трофимыч рехнулся! Дохлятинская жаба. И вы? Как же? Н-ну, вот… Вот эти люди! Гляди! Вон они копали. И ты можешь им? Ты хочешь сказать, я — их… — Он расталкивал обветренных землекопов, мужики расступались и сплевывали, отскребали лопаты одна об одну, бабы приседали на брошенные рукавицы, заглядывая снизу на меня, насупливая выгоревшие брови.
— Разувай глаза! Ладно, вниз не сунемся, неолит, вон черный, культурный слой. Керамику обнаружили, черепки, вот такой костяной кинжал. Три шурфа били. Кто отличился? Прохоров, ты?
— Я. Целый день лопатили, и пусто, — отозвался носатый мужик.
— Потом?
— Потом: слышу — цякнуло, только я…
— А там от дротика наконечник, да еще куски пальцев прикипевшие! Глянь, на той стороне погребения лужицкой культуры. Пятнадцать веков до Христа. Пепел в горшок, горшок в ямку, чуть одежи и жратвы, и так все поле. А ведаешь, что у тебя под тапками? Вятичи! Ты, хоть и русский, а помнишь, кто вятичи? А тут всякий! В семь секунд. Костромин, хоть ты. Лейтенанту про вятичей!
— От слова «венто» — древнего прозвища славян. — Лысый парнишка прекратил выкусывать с ладони старую мозоль и охотно докладывал: — Сказано в летописи: а Вятко седе с родом своим по Оце, от него же прозвашася…
— Хоронили…
— Хоронили до двенадцатого века в горшках — в су дину малу на столпе, на путях — на развилке. Вольнолюбы: присоединились последними, все из Киева в Муром завертали крюком через Смоленск, чтоб не терять живота в вятских чащах, и суть подвига Ильи Муромца — в прямоезжей дороге. Вятичи окали, просветил их Кукша, киевский монах, дань они платили хазарам дольше всех.
— Довольно! Молодцы вы, молодцы. Подсобник с кузни, скоро служить, а знает. И ты памятуй. Мы раскурочили городище: здесь — мысок, оттудова огражден валом, отсюдова — ров. Улица узкая, в три метра, а нале-направо такие полуземлянки. — Свиридов соскочил в размеченную колышками яму, я следом. — Остатки деревянных плах — трогай же! Стены. Угол, где ты — каменная печь. Тронь тут. Что?
— Доска.
— Ящик под зерно! А крыс у их не водилось. Я два кургана лично просеял от азарту изучать. — Свиридов загибал пальцы. — Крупные рогатые, свинья, лошади, собаки, бобры, лось, медведи, куницы, кабан, лиса, заяц, барсук, птицы, рыбы, северный олень — одна штука. Гора костей, крысы — нет! — Свиридов распахнул здоровенный фанерный короб. — Серп, жернов ручной — молоть, медорезка, гвоздь костыликом. Замечаешь ярлыки: кто нашел, когда нашел. В этом времени золота нету, и серебра почти. А так мечталось, кубок, — он прорычал: — кубище нарыть, из рога, и чтоб оправленный в серебро, у-у — зыришь исторические богатства? Почище кубка в руки полезло: скань, бусы, монеты, дирхемы. Да что я тебя вожу, как слепца. Как оправдываюсь. — Свиридов обиженно прихлопнул короб, погладил живот. — Бегу. Смотри сам.
Сам я сызнова перебрал находки в коробе по одной, на кувшинном черепке по плечикам перевитой веревочкой тянулся узор. Сидел мужик, изукрашивал. «Найден Ю. Костроминым, 2 августа с. г.», — ярлычок, я поднял взор.
— Лепная посуда, — пояснил лысый, стерегущий мои затруднения Костромин. — Этот век без гончаров. Узор простой: ямкой, насечкой. Щепкой ковыряли. — Он спустился. — Хочу предупредить, пока вы один. Вы товарищу прапорщику не целиком верьте!
— Да? А я уж…
— Нет, он, ясное дело, нахватался, но путает. Вам сказал: каменная печь. А по правде — глинобитная.
Я обождал, но он улыбался молчком, лишь кинул вдогон:
— Мы уж все как профессора московские! Наглядно! Армию отбуду, и на археологию!
Елена Федоровна так и грелась черепахой поперек пути, твердо соединив коленки, — переступать? Я сломил единственную, выгоревшую в кость травинку и запустил даме под шляпу, произведя щекотливое движение.
Хр-рясть! В моей руке остался размочаленный огрызок. Я заглянул под шляпу. Археолог уставилась в меня, равномерно переминая зубами отчекрыженную травинку:
— Кто?
— Я санврач, Елена Федоровна. Сегодня приехал.
— Врач. Кто?
— Я. Я и есть. Про кого ж я говорю? Дератизатор из Москвы.
— Кто?
— Я из Москвы. Вообще-то мы вдвоем, но второй наш, мой товарищ, он там остался, в Светлояре.
— Кто?
— Товарищ мой! Тоже врач! Сотрудник. Знаете, я пойду…
— Я кто?
— К-как? Ах, вы — кто? Вы — Елена Федоровна. — Я возвысил голос: — Женщина. Археолог.
Она села и гордо отплюнула траву.
