Шеренга эта походила на развернутую во времени наглядную историю жизни одного и того же человека — сначала мальчишки со спадающими трусиками, потом юноши и, наконец, взрослого мужика, мастера жизни. Подростком я встал на крайний левый фланг, чтоб спустя годы занять свое место на правом, оплаченное опытом, силой, чемпионством.
Построение завершалось общей перекличкой и рабочей информацией на вечер, затем следовала пружинистая, энергичная команда Федочинского: «Нале-во!.. Бегом марш!» — и строй приходил в движение, рысцой трогал с места, тяжело набирая скорость, из неспаянной шеренги превращаясь в единое целое — в ударную колонну, в секцию бокса, слитую в едином порыве вперед, к совершенству.
От тяжелого шага сотрясался пол, раскачивались лампионы над рингом, вокруг которого шла разминка, впереди бежали мастера, выполняя на ходу согревающие движения и подавая пример остальным, за ними бодро поспешали юноши, а в самом конце сыпались подростки, подбивая друг другу пятки, на ходу ссорясь и сводя счеты, завязывая новые знакомства и дружбы, обмениваясь марками, монетами и стреляными гильзами, пуская с рук бумажных голубей, постоянно обновляясь в своем составе, как хвост у ящерки, и глядя на старших, и выполняя общеукрепляющие упражнения… Было весело, жарко, тесно, и отчего-то заходилось сердце, на дворе постепенно темнело, а к стеклам липли трудноразличимые лица любопытных прохожих. После общей разминки, когда спадало общее воодушевление и наступало время индивидуальной работы, секция распадалась на отдельные судьбы. Расходились кто куда — к снарядам, скакалкам, на ринг, самых юных тренер ставил перед зеркалом надоедать самим себе одними и теми же телодвижениями...
Я хорошо помнил свою первую тренировку. Мы стоим перед зеркалом, нас трое, три отрока, руки наши опущены и прижаты к туловищу, ноги на ширине плеч, одновременно с поворотом туловища вес тела переносится на левую ногу, а пятка правой ноги выворачивается… отрабатываем так называемую «перекачку», первое в своей жизни задание тренера. По бокам на стенах тоже зеркала, разымающие нас во весь рост, как в геометрическом эпюре, на три проекции. Через пару месяцев мне предстоит на подгибающихся от страха ногах с одним из этих ребят выйти на ринг и, как принято здесь острить, обменяться своими знаниями при помощи жестов.
Вот так постепенно мы учились, приучались до изнеможения молотить кожаный мешок с песком или настенную подушку, работать с грушей, со скакалкой, с эластичной резиной… и… с тенью. Бой с тенью был важным элементом учебы. Из курса школьной физики мы знали, что каждый нормальный человек отбрасывает на свету тень, которая мирно сопутствует ему, как миленькая, как родная, до самого конца его жизни. А теперь ей приходилось туго, нашей бедной тени, каторжно привязанной к нам, расплющенной, раскатанной по стенке под нашими ударами до толщины газетного листа. «Один раунд — бой с тенью! Время!» — командовал Федочинский и щелкал секундомером или переворачивал стоявшие на ринге большие песочные часы. «Время! Работать, работать!» — безжалостно подстегивал он нас, опять и опять напоминая, втолковывая нам главный закон жизни, в которой без труда не вынешь и рыбку из пруда и которую прожить — не поле перейти...
Она сидела у ринга и округлившимися глазами смотрела, как я, поднырнув под канаты, занял место в своем углу. Этот Витко попал ко мне в пару. Когда твой спарринг-партнер на тренировке норовит съездить тебе по носу побольней, не намечает удары тычком, по-джентльменски, как это принято, а бьет хлестко, непрощающе-твердо, вкладывая в удары силу, невольно трезвеешь и начинаешь приглядываться — в чем причина? — начинаешь отвечать ему тем же, ввязываясь в рубку. С первых же секунд боя мы схлестнулись. Он видел мою девушку и решил на ее глазах устроить мне хорошую взбучку. Федочинского отозвали к телефону, поэтому мы остались на ринге одни — он и я, ничто не мешало нам сойтись в эти несколько минут, пока тренер разговаривает по телефону, и без помех разобраться друг с другом.
В зале воцарилась тишина, все неотрывно смотрели, понимая, что на ринге что-то происходит, что-то, не имеющее отношения к боксу. Он был старше, злее, лучше тренирован, подвижен, а у меня за спиной было чемпионство, о котором мало кто помнил, длинные руки, парочка финтов, примерно в таком порядке, и это все. Он был зол, а на меня смотрела девушка. Уходил в защиту от его боковых, плечи покрылись пятнами, на контратаке старался попасть в солнечное и сбить дыхание, чтоб осадить, он хотел драться, а я фехтовать, наши желания не совпадали, он лупил со всей силы, звучные шлепки ударов в повисшей тишине зала да наше прерывистое дыхание... Через минуту я почувствовал в носоглотке то, чего опасался больше всего. Кровь недовольно клокотала, словно подземное вулканическое озеро, освещенное красными всполохами факела спелеологов. Писать ее имя своей кровью на его плечах, роже. Когда потекло из левой ноздри, я утер нос перчаткой и тут же выстрелил ею в противника, кровавая роза отпечаталась на скуле, потом на лбу. Роза за розой, он брезгливо отстранялся, а я, наступая, молотил с обеих рук, целясь по лицу, финтами раскрывал и бил, не забывая утирать нос.
— Стоп! Стоп, петухи!.. — скомандовал Федочинский, появляясь в дверях спортзала. — Немедленно прекратить бой! У кого нос разбит?..
Со стороны казалось, что у обоих. Видимо, у него тоже потекло из носа, он укрывался перчаткой, утираясь ею же. Медсестра увела меня в медпункт. Она поднялась со скамьи и последовала за нами. В медпункте я лег на кушетку, она присела рядом. Пока медсестра готовила тампоны, она обтерла мне лицо платком.
— Это было так страшно, — сказала.
Я махнул рукой, мол, ерунда, какие пустяки.
— Юношеская гипертония, — сказала медсестра, когда я пожаловался на участившиеся кровотечения. — Вам надо поскорей жениться. — И посмотрела на нее.
Спустя четверть часа мы вышли из спортзала и пошли вечерними улицами к дому. Лицо горело, в носу пощипывало, но гематом удалось избежать, а это было главной задачей — чтоб без синяков на лице. Все, что предназначалось физии, досталось плечам и предплечьям. А дома, не в силах уже противостоять моему напору, она сдалась, первая наша близость.
На форуме справляли «днюху» одного из однополчан — неуклюжее словечко, означающее «день рождения», с недавних пор вошедшее в разговорный обиход, легко и готовно подхваченное всеми слоями населения, даже образованными. В словаре оказалась лакуна, ее и заполнило это удобное слово, одно вместо двух слов — «день рождения», слипшихся в комок.
Doctor сообщал: Привет ракетчикам! Ваша «седьмая» площадка из космоса — фото спутника-шпиона. Годы 1966-й и 1972-й:
flickr.com/photos/ [email protected]/sets/72157624994969037/show/
Я долго рассматривал выложенные на форуме снимки «седьмой». Спустя много лет приятно было увидеть себя из космоса — последний из снимков как раз про меня. Дата фотографии: 22.04.72. Конец апреля, степь зацветает, хорошо там у нас — внизу. Где-то там я бегаю мурашкой трудноразличимой. Или сижу на позициях в кунге. Я подумал: а ведь где-то в натовских архивах можно найти кучи фотографий из космоса каждого из нас. Байконур чесали каждый день. Расходившиеся по полигону команды «Скорпион!» и «Фаланга!» с запретом выхода на высокие частоты всякий раз означали, что над нами проплывает спутник-шпион. И так изо дня в день. Огромные их линзы давали разрешение невероятное. Уже в 66-м они могли заснять с орбиты отдельного солдата с метлой, метущего плац перед казармой. Если научиться, предположим, отличать себя от других солдат, на этих снимках можно отследить всю свою армейскую службу, от первых дней карантина до увольнения в запас. Только представить себе этот длинный шлейф из фотографий, одно большое слайд-шоу, сопровождавшее твою байконурскую жизнь…
Через месяц, в мае, учивший меня боевой работе за экранами сержант Феофилактов уедет домой, вручив вожделенные ключи от кабины Запросчика, — изящный бердслеевский юноша из Тамбова с румянцем на щеках и тонкой костью (жив ли, не угас раньше времени от полученной в молодости дозы убийственного излучения магнетронов?), молчаливый, внимательный, типичный атомный ракетчик, ракетчики не шумят и не играют мускулами, не рычат, изрыгая команды, потому что знают, что последнее слово за ними, эти спокойные молчаливые люди с достоинством ходят среди нас, похожие во всем на остальных и все-таки — другие.
Наверное, я был слишком впечатлительным оператором. Это чувство постороннего соглядатая, особенно в последние месяцы, было постоянным. И вот я уже сидел на пороге своего Запросчика, защищенный от дедов облаком режимной секретности, словно ритор Хома Брут меловым кругом от нечистой силы, и всматривался в голубеющее небо Байконура, по которому пролетал (мы это знали наверное) спутник-шпион «Гамбит», которого наша разведка отследила, классифицировала и выстроила в очередь: для этого гнуса режим «Скорпион!», а для этого и «Фаланги» хватит.
