— Да так… Я вот раньше всегда считала, что мама меня очень любит. И мечтает , чтоб я кем–то стала, чтоб успехов в жизни добилась – тоже от любви. Понимаешь, я думала, что она для меня самой этого всего хочет! Чтоб мне хорошо было! А теперь вот думаю – нет. Потому что я, сама по себе, без жизненных успехов для нее никто, понимаешь? Никто. Обуза просто. Позор даже… Ей мои успехи нужны как доказательство ее материнского подвига, понимаешь? Не я, Саша, родненькая кровиночка, а я, Саша, как доказательство!
Саша замолчала, будто захлебнулась горечью произнесенного, долго смотрела перед собой пустыми измученными глазами, потом тихо продолжила:
— Ты знаешь, иногда по телевизору показывают, как несчастные, убитые горем родители, со слезами глядя в камеру, умоляют вернуться домой своих сбежавших детей. Им ведь и в голову не приходит, отчего они сбегают! И почему на улице, в голоде и в холоде им лучше, чем с ними…
Танька слушала ее внимательно, смешно сморщив в толстую складочку узкий лоб, смотрела, не мигая, маленькими глазами–пуговками. Потом усмехнулась вдруг горестно, совсем по–бабьи легонько покачала головой и злобно проговорила:
— Какая ж ты глупая все–таки, Сашка! Да что ты понимаешь вообще? Любит мама, не любит мама… Вот ты говорила, у тебя отец рано умер, да? А отчим у тебя был? Нет? А у меня был! И насиловал меня с тринадцати лет! А в четырнадцать я умудрилась еще и забеременеть. И мама меня за волосы отвела на аборт. А после этого у меня с гормонами что–то нарушилось, толстеть начала катастрофически… А когда мне пятнадцать исполнилось, они с отчимом решили, что долг свой родительский уже окончательно выполнили и дружненько выпнули меня из дома! Так что не надо мне тут жаловаться на свою плохую маму, поняла? Мама ее, видишь ли, недостаточно любит! Да мне бы такую маму, господи… Дура ты, Сашка, дура!
Уронив голову в ладони, Танька разрыдалась громко и отчаянно, заставив Сашу испуганно вжаться в угол дивана. Надо же… А она всегда думала, что у веселой и беззаботной Таньки было такое же веселое и беззаботное детство, и только крайние тяжкие обстоятельства привели ее сюда…
— Тань, прости, а? – тихонько тронула она ее за плечо. – Я ж не знала, Танька…
— Ладно, проехали, — махнула рукой Танька, резко перестав рыдать. – Да я и не вспоминаю об этом никогда, как будто это вовсе и не со мной было… Ладно, Сашка, это ты меня прости. Расскажи лучше, где пропадаешь–то?
— Да понимаешь, Серега со своим приятелем меня к делу одному определили, шпионкой как бы… Надо было старушку наивную развести, чтоб она меня сильно пожалела и в квартире своей прописала…
— Ну?
— Вот тебе и ну… Не смогла я.
— Расколола, что ль, старушка тебя?
— Нет. В том–то и дело, что нет… Ты знаешь, она такая оказалась… Даже не знаю, как объяснить. Святая, что ли? Рядом с ней так хорошо! Как будто настоящей жизнью живешь, а не в дерьме этом… Понимаешь, она любит всех просто так. Просто за то, что они есть, и все. И еще, знаешь, она мне булочки каждое утро печет…
Саша тихо всхлипнула и заплакала, завыла–запищала на тоненькой ноте, как потерявшийся лесной звереныш. Теперь уже Танька уставилась на нее испуганно и непонимающе:
— Сашк, ты чего это? Не врубаюсь я. Старушка какая–то, булочки… Ну, понятно, любит она всех… Что с того–то?
— А то… Понимаешь, у нее душу глазами видно… Я не могу тебе объяснить, как это, но вот видно, и все! Она, знаешь, такая живая и теплая…
— А у других что, душу не видно?
— Нет. Не видно. У других она кирпичами заложена. Толстой кирпичной непробиваемой кладкой. И все смотрят на мир через нее, а мира не видят. То есть видят, конечно, только каждый — свое… Родственники тети Маши – ее большую квартиру, мама моя – героическое свое материнство, Серега — двух смешных кукол в нашем лице…
— А у тебя? У тебя самой разве не заложена душа кирпичной кладкой?
— И у меня — заложена. Разница только в том, что я ее вижу, эту стенку, ощущать начала ее больную тяжесть. А они – не видят. Не чувствуют, как она растет каждый день, прибавляет себе по кирпичику…
— Ой, Сашка, не знаю, что тебе и сказать, — вздохнула горестно Танька. — Одно только знаю–с такими мыслями нечего тебе тут делать. Погибнешь ты тут. Ты вот что… Поезжай–ка ты к матери, Сашка…
— Таньк, я ж говорю тебе…
— Да глупости все это! Глупости! Это у моей матери душа непробиваемым железобетоном обложена да намертво укреплена ржавой арматурой, а у твоей всего лишь стена кирпичная – подумаешь! Что ты, простить ей не можешь? Она ж не понимает ошибки своей, ей же вслух про нее никто и никогда не говорил! Она ж искренне про себя думает, что самая хорошая мать на свете! Вот и поезжай к ней, объясни все сама… Она поймет. Может, не сразу, конечно, но поймет. Да хотя бы задумается, и то хлеб. И вообще, кто–то ведь должен вытащить первый кирпич из стены. Почему не ты? Обязательно поезжай, Саш! Да мне б такую–то маму… Господи, да разве я бы здесь была? Сама своего счастья не понимаешь… Вот ты смогла же в себе разглядеть эту стенку? А почему думаешь, что твоя мать на это не способна?
— Так мне же тетя Маша помогла…
— А ты маме своей помоги. Она же мама тебе, самый близкий человек на свете, ближе и некуда.
— Нет, не смогу я, Танька. Не смогу пока. Сил нет. Потом, может… И вообще, уже в такой клубок все завязалось…
— Ты только с Серегой не связывайся, Саш! Или сделай все, как он хочет, или уезжай отсюда. Не зли зло… Если что не по его сделаешь, он ведь и меня отсюда в два счета вышвырнет, разбираться не станет, что да как. А куда я пойду? Мне идти некуда…
— Ладно, Таньк, пойду я. Меня тетя Маша потеряла уже, наверное. Волнуется, в окошко смотрит…
— А маму ты прости, Сашк. Когда есть кого прощать – жить еще можно. Эх, счастливая ты…
— Пока, Танька. Какая ты добрая, оказывается. И умная. А я и не знала раньше, и не замечала ничего… Почему мы с тобой раньше так не говорили, а?
— Так чего говорить–то! У каждого ведь свое. Мы с тобой не подруги — всего лишь товарищи по несчастью, носители толстых кирпичных кладок, как ты говоришь…
***
— Сашенька, деточка, слава богу! Я уж извелась вся. На улице темным–темно, а тебя все нет и нет! Иди, мой руки, я пока ужин разогрею.
— Я не хочу, тетя Маша…
— Так не ела же ничего целый день! Вон бледная какая! Съешь хоть котлетку?
— Нет, не надо.
— Устала? Ты сиди, я тебе сейчас сюда чай принесу!
— Не надо, тетя Маша. Вы посидите со мной просто так…
Притянув за руку, она заставила ее сесть рядом с собой на диван, спрятала замерзшие руки в подтянутых к подбородку острых коленках, уткнулась в теплое мягкое плечо Марии холодным, как у щенка, носом.
— Ну, чего ты… — погладила ее по черным вихоркам Мария. – Взгрустнула чего–то… Давай–ка лучше подумаем с тобой, чем на Борискиных поминках всех угощать будем. Они ж все собираются прийти… Сегодня вот Ниночка опять заезжала, да не одна, с кавалером каким–то. Поди ж ты… Еще и с мужем не развелась, а кавалера себе нашла! Красивый такой парень, из себя весь гладкий да сытый, как барчонок. Глаза только шибко грустные. А Ниночка у нас хоть и красавица, а все одно рядом с ним мамкой смотрится… И все, знаешь, сбоку на него взглядывает, будто просит чего. Пойдем, говорит, Олежек, я тебе квартиру тети Машину покажу… А он как зыркнет на нее! Ох, и жалко мне ее почему–то стало… И стыдно за бабу… Бориска–то мой тоже помладше меня был да покрасивше, а только я вокруг него жалкой мышкой не трусила…
— А еще кто был?
— А Славик еще приходил. Вот знаешь, деточка, грех признаться, а не люблю я его… И сама не знаю, почему! Вроде со всех сторон правильный мужик и говорит все верно, к слову не придерешься, а будто неживой он. Будто ни посмеяться, ни поплакать не умеет, а просто висит портретом на стенке… Вроде и есть человек, и нету его. Тоже на поминки придет, сказал. Я уж ему ничего не стала про то говорить, что Настену с Ниночкой прописать у себя хочу. Не поймет, боюсь. Рассердится. Хотя чего сердиться–то? Мне ж им тоже помочь хочется, за всех сердце болит… И вам с Костенькой тоже подмогнуть надо… Ты чего это вздрогнула так? Испугалась будто…
— Да нет, ничего, теть Маш. Просто не согрелась еще.
— У тебя не озноб ли случаем? Дай–ка лоб пощупаю… А горло не болит?
— Нет. Ничего у меня не болит. Тошнит только.
— А ты не беременная ли часом, девка? А? Осунулась, гляжу, похудела… Поди уж сообразили себе ребеночка–то? Если так – ты мне скажи! Тогда надо и питаться по–другому, и свежий сок пить каждое утро… А чего? Я сделаю! У меня морковки много припасено. А ребеночка сюда потом привезете, я водиться буду, пока ты на свои занятия ходишь! Я умею, ты не волнуйся…
— Да не беременная я, тетя Маша! – в отчаянии вскрикнула вдруг Саша и заколотила себя кулачками по поджатым к подбородку коленкам. – Никакая я не беременная! Я не могу больше просто! Я жить не хочу, тетя Маша…
Изогнувшись, она маленькой пружинкой соскочила с дивана и, словно враз потеряв силы, изломалась, съехала на пол, глухо ударившись худыми коленками. Потом, будто кто в спину толкнул, бросилась лицом в подол тети Машиного платья и затряслась мелко, заходили ходуном хрупкие плечики, и все никак не получалось у нее вдохнуть, набрать в себя побольше воздуху, и непонятно было, то ли плачет она, то ли задыхается…
