Дожигал свои последние дни август. Плакучая навись ив, уткнув прутики веток в не тронутую гладь реки, роняла горькие слёзы в глазированную закатным золотом воду. Смотрю, а перемёты мои ходят вверх-вниз по течению. Подогнал древний, в слизоте зелёных водорослей каюк, стал поднимать крючки, идущие через интервалы ко дну от перекидной через реку, от берега к берегу, лески. И тут впервые проснулся во мне пещерный инстинкт моих давних, тысячелетних предков — чувство добычи, когда видишь в глубине, под бутылочно-тёмной толщей воды, как что-то ещё неопознанное водит шнур туда-сюда — вот вытяну сомину пуда на два!..
Самое сильное охотничье чувство захватывает, когда пожива под водой, и ты не видишь, что тянешь. А когда добыча всплыла, страсти укладываются.
Теперь задача выудить её и выметнуть на берег. Я поддел пальцами туго натянутую тетиву, осторожно потянул на себя. Под водой показалась большая рыбина. Она водила мою руку, норовя спрыснуть с крючка. Но вот и бычья голова с разинутым на крючке ртом — рукой подать. Карп вышел наполовину из воды и, блеснув на солнце золотой сковородкой, хлюпнул обратно в пучину. Не рыбина — сердце оборвалось.
Тогда я взял осторожно вторую жилку. Повёл её — карп опять так же сорвался. Что за чертовщина! Берусь в третий раз. А тяму нема, чтобы сачком подваживать. Он-то, карп, своим весом и оборвёт губу… Рыбачил я впервые.
Прошёл до края и только тут ахнул: так это же я пустил их на погибель…
На беду, явились дядя Павел и Вовка. Поддатые. Особенно Вовка. Он поднял перемёт и увидел на каждом крючке по рыбьей губе.
Оторопь взяла. Прескверно заныло сердце…
Неожиданно поезд остановился. Ребята прислушались. Прошёл на быстром ходу встречный, колыхнув дряхлый вагон воздухом.
— Вот бы их туда, с нами… — не унимался Дуня.
В наступившей тишине его звонкий голос, гожий для строевой песни, слышен по всему вагону.
— А чё им там делать — пули титьками ловить?
— Вот посадят в окоп, дадут снайперскую винтовку. Будешь целоваться через оптический прицел.
— Говорят, на фронте начальство заводит себе баб. ППЖ называются. Походно-полевая жена.
— Так-то тебе и жона!
— А чё, начальство всё может. Им разрешоно.
— Так в шинелях они даже бабами не пахнут.
— А ты нюхал?
— Вот Федюня… — осёкся Дуня, вспомнив Луганск, где Федя переспал с хозяйкой, напустив ей в постель вшей.
— А что Федя! Он теперь держит двумя руками… Галстук-то.
— Ха-ха!
— Под одеялом, чтоб не сбежал.
— Так одеял нема…
— Какая разница: под одеялом или под бушлатом. Гнёт гусака в дугу. Урезонивает.
— Не в дугу. Под поясок заправил.
— Гы-гы!
Федя, уловив плутоватый перегляд товарищей, озлился:
— Ты лучше подмети пол.
Дневалил Дуня.
— А чё стоим? — отвёл он разговор.
— Колёса к рельсам примёрзли.
— Куда спешить?..
— Успеем. Не на свадьбу. Что сейчас взяли — то и наше.
Тормозные колодки медленно отошли, отпустив колёса, и они, тихо шипя, набрали ход, выцокивая свою вечно походную чечётку.
Нужно сказать, что в запасном полку, тем более на фронте, фривольные разговорчики случались редко. Не до того. То ли крайняя умора убойной муштры, то ли постоянная угроза уморы на передовой. Плоть замирала. Как бы отключалась. Юра Сошинский-младший выразился бы грамотнее: наступала полная импотенция в самом сексуально-бурном возрасте. Это сейчас ребята, развалясь на двухэтажных нарах в старом, скрипящем на ходу вагоне, за несколько дней отлёжки в пути чесали языки от безделья. А так, в то время великой беды, нравственность, как никогда, была в чести.
Правда, в госпиталях, случалось, отъевшись на усиленных харчах, какой возьми да и взбрыкнётся по пьяни. Но медико-девичий корпус по непорочности запечатан был наглухо, начальство следило строго. Да и моральная чистота, переданная по наследству от потомков твёрдыми устоями, соблюдалась неизменно. А тогда они, наши удивительные цесарочки, чаяния свои устремляли не на блуд, а на заветное: как обустроить очаг в супружеском согласии да отеплить его потомством. Это в наше время пришло — злосчастное вороньё срубило мораль под корень…
