Я направлялась в кухню, чтобы приготовить завтрак, и тут выяснялось, что Боаз уже накрыл стол на троих. Покрасневшими глазами – ты и я – ловили мы взгляды друг друга. Бывало, я глядела на тебя пристально, не отрываясь, будто гипнотизируя, – только лишь для того, чтобы ты не мог смотреть на меня. А малыш, словно социальный работник, выполнял роль посредника между нами: подсказывал мне, что тебе надо долить кофе, или просил тебя передать мне сыр.
После завтрака я надевала голубое шерстяное платье, причесывалась, подкрашивалась и усаживалась с книгой в кресло. Однако почти всегда открытая книга оказывалась перевернутой на моих коленях: я не могла отвести глаз от тебя и твоего сына. Вы сидели вдвоем на письменном столе, вырезая, сортируя и расклеивая картинки из твоего "Географического журнала". Вы работали почти в полном молчании, и мальчик мгновенно угадывал твои желания. В нужный момент он подавал тебе ножницы, клей, перочинный нож – еще до того, как ты успевал попросить его об этом. Словно вы вместе исполняли некий ритуал. И все это – с абсолютной серьезностью. В доме – ни звука, только тихо булькал керосиновый обогреватель. Случалось, что ты невзначай клал свою крепкую ладонь на его светлые волосы, слегка пачкая их клеем. Как отличалось решительное молчание мужчин, царившее этими субботними утрами между вами, от того отчаянного молчания, которое охватывало и тебя, и меня, когда оставлял нас последний трепет страсти. Я вздрагивала, замечая, как касались твои пальцы его головы, и сравнивала это с той ночной яростью, которой они одаривали меня всего несколько часов назад. Когда мы видели Смерть, побеждающую в шахматной партии в фильме «Седьмая печать»? Где та ледяная пустыня, что наделила тебя злой силой, толкнувшей к отречению от этого ребенка? Откуда черпаешь ты эту холодную мощь, что заставляет твои пальцы писать «твой сын»?
И вот как завершались эти субботы: на исходе дня, в сумерках, между только что прекратившимся и готовым начаться снова дождем, еще до того, как укладывали мы Боаза спать, ты вдруг поднимался, яростно и стремительно наливал себе коньяк, залпом выпивал его, не изменившись в лице, с силой, пару раз хлопал своего сына, словно лошадь, по спине, рывком набрасывал на плечи куртку и кидал мне с порога: «Вернусь во вторник вечером. Постарайся до этого, по возможности, очистить плацдарм». И ты уходил, с такой отчаянной сдержанностью закрывая двери, что уж лучше бы ты хлопал ими. В окне я видела твою спину, исчезающую в надвигающейся тьме. Ты не забыл ту зиму. Для тебя она все продолжается и продолжается, она длится – и становится серой, как пепел, длится – и зарастает мхом, длится – и оседает, как старая могильная плита. Если сможешь, попытайся мне поверить, что Мишель не читает твоих писем. Хотя я и рассказывала ему о нашей переписке через Закхейма. Не беспокойся. А быть может, мне стоило бы написать: «Не надейся»?
Вопреки всем твоим опровержениям, я продолжаю видеть тебя сидящим у окна, за которым – заснеженные поля, пустынные пространства, где нет ни деревца, ни холмика, ни птицы, пространства, уходящие вдаль и теряющиеся в плотных наплывах серого тумана. Все – словно гравюра на дереве. Все – в сердцевине зимы.
А у нас, между тем, пришло лето. Ночи коротки и прохладны. Дни раскалены и слепящи, как расплавленная сталь. Из окна своей комнаты я вижу трех рабочих- арабов, которых привел Мишель. Они копают котлован под фундамент пристройки, возводимой Мишелем на твои деньги. Мишель и сам работает с ними – каждый день, вернувшись из своей школы. Ему нет нужды нанимать строительного подрядчика, поскольку он сам когда-то был строителем, в первый год своего пребывания в Израиле. Каждые два часа он предлагает им кофе, перекидываясь при этом острым словцом. Дальний родственник Мишеля, чиновник иерусалимского муниципалитета, постарался побыстрее добыть разрешение на возведение пристройки. Племянник его приятельницы Жанин обещал сделать все работы, связанные с электропроводкой, при этом нам придется оплатить лишь стоимость материалов.
По ту сторону забора – две смоковницы и оливковое дерево. За ними начинаются крутые холмы, у подножия которых – русло пересыхающего ручья. А еще дальше виднеется арабское селение – то ли пригород, то ли деревушка. Стайка небольших каменных домов обступила минарет. На рассвете петухи зовут меня оттуда с такой настойчивостью, будто пытаются обольстить. Козы блеют с зарею, а, бывает, мне удается услышать позванивание колокольчиков, когда стадо отправляется пастись на краю пустыни. Целое полчище собак порой разражается лаем, он долетает до меня, приглушенный расстоянием. Как пепел давних страстей. По ночам их лай ужимается до сдавленного рыдания. Муэдзин отвечает своим рыданием, гортанным, необузданным, полным неясной тоски. Лето в Иерусалиме, Алек. Лето пришло, а тебя все нет.
Зато Боаз появился позавчера. Как ни в чем не бывало. И настроение у него почти игриво «Привет, Мишель и Илана. Я пришел съесть вашу Ифат. Но прежде, малышка, возьми и съешь вот эти конфеты, чтобы мне было слаще есть тебя Прямо-таки бедуинский викинг, опаленный солнцем, пропитанный запахом моря и пыли, волосы до самых плеч – побелевшие, как отполированное золото. Когда входит он в дверь, ему уже приходится пригибать голову. К Мишелю он обращается, наклоняясь низко-низко, словно отвешивая ему поклон, намеренно и обдуманно исполняя некий ритуал уважения. Что же до Ифат, то перед ней он опускается на четвереньки, и она, черненькая обезьянка, взбирается по его «ветвям» пока не коснется потолка. При этом его волосы оказываются влажными от ее слюны – она поедает конфеты, которые он ей дал. Боаз привез с собой худенькую молчаливую девушку, не красавицу, но и не дурнушку. Студентка из Франции изучает математику, старше его, по крайней мере, на четыре года. Мишель, проведя расследование и убедившись, что она – из еврейского дома, успокоился и предложил им остаться и переночевать в нашем доме, на ковре перед телевизором. На всякий случай, оставил свет в ванной и широко открыл двери, разделяющие их и нас, желая быть спокойным, что «у меня в доме Боаз не наделает глупостей».
Что привело Боаза к нам? Как выяснилось, он обратился к Закхейму и попросил определенную сумму денег для известной тебе цели. Закхейм почему-то решил рассказать ему о тех ста тысячах, которые были переданы Мишелю, но при этом отказался дать Боазу даже самую малость – на карманные расходы. Какой-то хитрый замысел, который я разгадать не в состоянии, по-видимому, зреет в его дьявольском лысом черепе, и поэтому он предложил Боазу отправиться к Мишелю «и потребовать все, что ему причитается».
Возможно, и ты – соучастник этого заговора? Возможно, это – твои козни? Неужели я настолько глупа, что никогда не в состоянии предвидеть твоего следующего сокрушительного удара, даже тогда, когда он уже готов опуститься на меня? Ведь Закхейм – не более чем ликующая опереточная марионетка, которую ты иногда используешь, чтобы с ее помощью скрыть свой мрачный кулак.
Боаз появился и предложил Мишелю не более и не менее как партнерство в каком-то деле, связанном с туристскими катерами на Красном море. Для этого он и приехал в Иерусалим. Необходим ему, по его словам, начальный капитал, который – он уверен в этом – он сумеет «заработать и вернуть» в течение нескольких месяцев. Пока Боаз говорил все это, он высыпал спички из коробка и соорудил для Ифат что-то вроде верблюжонка на курьих ножках. Этот мальчик – твоя плоть и кровь; словно зачарованная, наблюдала я за его пальцами – сколько сил, какое море энергии затрачивается только на то, чтобы сдержать себя и не сломать спичку. При виде этой головокружительной расточительности я мгновенно и почти физически ощутила невероятную ревность к его чудаковатой француженке.
Выслушав предложение о партнерстве, Мишель встал и, как всегда, сделал именно то, что следовало сделать именно в данный момент. Иными словами, он вдруг взобрался на подоконик, вскрыл коробку с механизмом, от которого зависит спуск и подъем жалюзи, разобрал и собрал все вновь, освободив трос, который заело. Закончив, он остался на подоконнике и, таким образом, смог обращаться к твоему сыну сверху вниз, словно с капитанского мостика. Мишель заявил Боазу без гнева, но и без каких-либо попыток смягчить сказанное, что ни о ссуде, ни о взносе, ни о чем подобном и речи быть не может. И хотя Боаз, "без сомнения, являет собой, как некогда царь Соломон, верх мудрости, семейство Сомо все же не станет финансировать из своих средств ни гарем, ни корабли Таршиша". И добавил: "В поте лица твоего…", – окончательно добив Боаза этим библейским стихом.
И тут же, спустившись, он отправился на кухню и приготовил для Боаза и его подруги королевские бифштексы с жареной картошкой и виртуозно исполненным овощным салатом. Вечером он вновь позвал соседского мальчика, чтобы тот посидел с Ифат, и повел нас всех в кино, а потом – есть мороженое. Только вернувшись домой, около полуночи, набрался Боаз смелости спросить у Мишеля – кому же, собственно говоря, принадлежат «эти деньги из Америки»? Мишель, который (в символическом, конечно, смысле) ни на секунду не покидал своего пьедестала, ответил ему спокойно: "Деньги эти принадлежат твоей матери, тебе и твоей сестре – всем поровну. Но пока еще ты и Ифат – несовершеннолетние, с точки зрения закона, и, разумеется, с моей точки зрения. Поэтому ваша мать покамест несет всю ответственность за вас обоих, а я – за нее. Это ты, пожалуйста, пойди и передай господину Закхейму, и пусть он не морочит тебе голову. Даже если ты, Боаз, вымахаешь выше Эйфелевой башни, для меня ты все равно останешься в ранге Эйфелевой башни-недоросля. Другое дело, если ты пожелаешь учиться: только скажи – и кошелек к твоим услугам. Но растратить не тобою заработанные деньги на рыб, на туристов, на девушек? Ничего такого я субсидировать не намерен, даже если дело происходит в освобожденном Синае. Эти деньги предназначены для того, чтобы сделать из тебя человека. И если тебе вдруг захотелось швырнуть в меня ящик – пожалуйста, Боаз, есть один такой свободный ящик, рядом с кроваткой Ифат".
