— В этом районе у нас каждый месяц двести таких случаев, как ваш, — объясняли ему люди в форме.
Ровная интонация, скучающий взгляд. Папка с бумагами исчезла в железном шкафу, потонув в ворохе таких же документов, и закрылась еще одна дверь.
Гвидо медленно шел по улицам Корвиале, сунув в карман копию своего заявления об акте вандализма, совершенном неизвестными. Ну какие неизвестные! Он прекрасно знал, кто побывал в его мастерской. Просто у него не было доказательств. Он свернул на улицу Джентилини под мигающим светом уличного фонаря. Зажигались огни, наступал вечер и уносил прочь день, который надо было просто стереть из памяти. Бывают в жизни и такие дни, когда не происходит ничего хорошего. Веки набухают и заставляют забыть о небе. Гвидо и забыл о нем. Он шел опустив голову, глядя на мелькание своих ботинок на асфальте среди окурков и клочков бумаги, и чувствовал, как подступает тошнота от убожества этой никому не нужной городской окраины. И вдруг он услышал смех, разносившийся далеко по пустынной улице. Он узнал голос сына. Ему вторил другой, более мягкий голос. Гвидо поднял голову и только теперь заметил, что стоит на пороге мастерской. Ее стены снова стали белыми, пол бы вымыт, велосипеды стояли ровно в ряд. Грета и Ансельмо работали весь день, они были выпачканы с головы до ног краской и пылью, но их лица светились счастьем.
— Привет, папа, — улыбнулся Ансельмо.
— Добрый вечер, — поздоровалась Грета.
Гвидо почесывал седую бороду и любовался светом их глаз.
— Вы тут уже все убрали… — сказал он рассеянно.
— Почти все, — подтвердил Ансельмо.
Диван и радио починить было невозможно. Гвидо меланхолично посмотрел на изуродованную мебель и обломки пластмассы. Потом снова перевел взгляд на сына. В его взгляде была гордость.
— Есть хотите?
— Я — да.
— И я.
— Идите поешьте. Я тут закончу…
Ансельмо и Грета вышли из мастерской и покатили на своих велосипедах по вечерним улицам. Одежда и волосы — в пятнах белой краски. В кармане — немного денег, которые Гвидо дал им на пиццу, не зная, чем еще выразить благодарность.
— Пойдем к Ремо? — предложил Ансельмо, медленно крутя педали бок о бок с Мерлином.
— Где это?
— Ты никогда там не была?
Грета покраснела — она всегда ела дома. Ее мать считала глупостью тратить деньги на еду в ресторанах: работая в одном из них, она приносила домой горы остатков.
— Нет.
— Это недалеко. Там есть столики на улице, а пицца тонкая и хрустящая.
Грета представила, как она сидит напротив Ансельмо, перепачканная краской, и ест тонкую и хрустящую пиццу. Оба велосипеда привязаны к одному столбу, а они вдвоем за столиком под весенними звездами.
— Хорошо, — пролепетала она, краснея еще сильней.
Строго говоря, это было ее первое свидание. Она всегда думала, что, готовясь к нему, нужно непременно провести несколько часов перед зеркалом, долго выбирать подходящее платье, найти сумку в тон туфлям, решить, что говорить и что делать при встрече. Она же была испачкана хуже каменщика, а времени перед свиданием у нее было так мало, что она едва успела вымыть руки.
На светофоре зажегся красный, и они остановились.
Ансельмо смотрел, как она съежилась на своем велосипеде — с рюкзаком за спиной, в ботинках, забрызганных краской. Маленькая и сильная — в обрамлении бесконечной ночи на окраине большого города.
Она была очень красива. Как редкая звезда, бросающая вызов тьме своим бледным светом. Как родинка, затерянная в центре подбородка в одинокой вселенной ее лица.
— Идеальный круг.
— Что?
— Твоя родинка — идеальный круг.
Грета смущенно опустила глаза и закрыла родинку рукой, как делала всегда, представляя, что ничего там нет.
— Я ее ненавижу.
Ансельмо убрал руки с ее подбородка, как будто перевернул страницу книги, которая слишком долго оставалась раскрытой на одном и том же месте:
— Напрасно. Она идеальна.
Он приблизился к ее губам, заслонив собой мир вокруг. Шахматная доска окон в многоэтажках, синюшный свет фонарей на обочине, тонкий серп недавно взошедшей луны — все исчезло в его тени. Грета распахнула глаза, пытаясь пробиться сквозь темноту этого поцелуя, который был так близко, что казался нереальным, но в миллиметре от его губ ее ослепил резкий луч света.
— Они здесь, командир, — прохрюкал голос человека, невидимого из-за света фары. — Мы их нашли.
Эмилиано догнал своих подельников, спрыгнул с гоночного мотоцикла и подошел к Ансельмо:
— Ничего не хочешь мне сказать?
Ансельмо молчал, рукой подталкивая Грету за свою спину.
— Молчишь? Молодец. Ты должен молчать. И твой отец тоже. Вы оба должны молчать.
Эмилиано сжал пальцы в кожаной перчатке, собираясь ударить Ансельмо кулаком по лицу. Тот увернулся от удара с удивительной ловкостью. На помощь командиру тут же пришли двое других. Они попытались схватить Ансельмо сзади, но он выскользнул из их рук как ветер. Он наклонился к Грете, чтобы вытащить ее из схватки, обхватил за талию и посадил на свой велосипед раньше, чем кто-либо из парней успел тронуть ее пальцем. Правда, Штанга схватил ее за рюкзак и резко потянул, сорвав его с худых плеч. Молния расстегнулась, все содержимое рюкзака вырвалось наружу и полетело на землю. В дожде предметов мелькнул тайный дневник Ансельмо.
Он увидел, как блокнот взлетел вверх и упал у ног Эмилиано. На мгновение перевел взгляд на Грету, ища в ее глазах объяснение. Девочка открыла рот, чтобы что-то сказать, но Штанга схватил ее за одежду и резко дернул к себе. Ансельмо бросился к дневнику. Слишком поздно. Мгновение, потерянное в глазах Греты, стало роковым. Дневник был в руках у Эмилиано.
— Отдай, — прорычал Ансельмо и набросился на Эмилиано, готовый на все, чтобы вырвать у него свои тайны.
Эмилиано понял, что заполучил нечто очень ценное. Этим блокнотом можно будет шантажировать Ансельмо, если тому придет в голову снова пойти в полицию.
— Сказано было молчать, вот и молчи, — захрюкал Штанга.
— Уходим, — приказал командир, — мы тут закончили.
Сунув дневник за пазуху, он рванул с места. Ансельмо сел на велосипед, чтобы пуститься вдогонку, но скутер с двумя другими седоками перерезал ему дорогу. Штанга приподнялся на заднем сиденье, повертел в воздухе железным брусом, ударил по колесам велосипеда и вышиб Ансельмо из седла.
— Штанга, это было круто! — похвалил Мао.
Грохот моторов слился с шумом автомобилей, рванувших вперед на зеленый свет. Грета склонилась над Ансельмо, чтобы помочь ему встать:
— Ансельмо, я…
— Ты не знаешь, что ты наделала, — сказал он сухо, отмахиваясь от ее руки.
— Подожди.
— Этого нельзя было допускать. Если этот дневник окажется в чужих руках…
У Ансельмо не хватило духу закончить фразу. Он осмотрел колеса, покореженные ударом. На таком велосипеде за ними не угнаться.
— Возьми мой, — предложила Грета самое дорогое, что у нее было.
Ансельмо покачал головой. Его губы сложились в кривую складку. Это была не грусть. Точнее, не только грусть. Это было разочарование. Она его разочаровала. Он не спрашивал, откуда у нее дневник, он не обвинял ее в краже. Он повернулся к ней спиной и тихо сказал:
— Иди домой, Грета.
Утром по пути в мастерскую Шагалыч, как обычно, зашел в бар на улице Джентилини. В тот день на нем была желтая майка, на которой он нарисовал два кактуса верхом на тандеме. Он заказал капучино и стал пить его, прислушиваясь к обычной болтовне посетителей. Футбол, страховка на машину, футбол, карманные деньги для детей, футбол, снова эти хулиганы с их ночными набегами.
— Жалко, они такие хорошие люди, — говорила пожилая дама, допивая свой кофе.
— Да, очень хорошие, — вторила ей другая.
Шагалыч подумал, что пучки седых жестких волос на их головах в точности повторяют два кактуса на его майке, и улыбнулся.
— С тех пор как они появились на нашей улице, — сказал первый кактус, — здесь всегда звучит хорошая музыка. Фортепьяно, оркестры. Мне она так нравится. Она меня прямо успокаивает.
— Это классическая музыка, — уточнил второй кактус.
— Очень красивая. Сразу видно, у людей есть вкус.
— Да, к сожалению, трагедии всегда случаются с лучшими людьми.
— Всегда с лучшими.
Шагалыч только теперь понял, что кактусы говорят о мастерской.
— Вы о чем? О веломастерской?!
— А вы что, ничего не слышали?!
Нет, он не слышал. Он тут же вскочил на свой велосипед и помчался прочь, оставив кактусы судачить дальше.
— Ханс! Что тут произошло?! — Шагалыч с трудом переводил дыхание.
Потом огляделся и увидел, что в мастерской все по-прежнему, и даже лучше. Стены, казалось, только что выкрасили белой краской, ужасный диван бесследно исчез.
